• Приглашаем посетить наш сайт
    Чуковский (chukovskiy.lit-info.ru)
  • Хлебникова Вера Владимировна: Из воспоминаний

    ВОСПОМИНАНИЯ  ВЕРЫ ХЛЕБНИКОВОЙ



    19-го июля 1922 г., Астрахань

    Вы говорите, Он ушел, мой тихий Брат?..

    Я знаю, что у Виктора Владимировича были искренние, любящие, преданные ему друзья... Хочется думать, что им я буду говорить о брате и друге, чутком и нежном с теми, кого он любил и, скинув напускное равнодушие и сверхчеловеческое безразличие к окружающим, — открывал свою душу. Как Сакия-Муни, отказавшись от земных почестей для достижения духа, — шел он по земле. Мыслитель и поэт, мне кажется, раздваиваются. Он был великим наблюдателем, от него, на вид равнодушного и безразличного ко всему окружающему, ничто не ускользало: никакой звук бытия, никакой духовный излом. Так он шел по жизни, так он шел по лесу, с таким отрешившимся видом, что даже птицы переставали его бояться, доверчиво посвящая в свои тайны.

    Он был эстетом — слишком эстетом: преступления как такового, мне кажется, для него не было, не было душевных недостатков (как их принято понимать), его мерилом, его судьей была красота...

    Если б он был королем (по человеческой власти), он мог бы, поразившись каким-нибудь детским личиком, может, просто выражением глаз или изгибом бровей, — сняв с себя драгоценную корону, надеть ее на голову ребенка и, прошептав смущенно: "возьми, это тебе совсем" — с безразличным, скучающим видом идти дальше. Он мог бросить свою королевскую мантию к ногам жнущей рожь красавицы и навсегда пройти мимо. Он мог, вдруг растрогавшись, отдать ее дряхлой изнуренной старухе, но так, чтобы не заметили...

    Он мог каким-то внутренним взлетом подарить, как безделушку, свое королевство. И когда бы спросили, где оно, он бы устало зевнул, сказав "ах, как все это скучно", и погрузился бы в свой мир.

    Его мозг был требовательным и ненасытным, и был хозяином... И душа лишь порывами вырывалась от его засилья.

    Его многие считали эгоистом и бессердечным...

    Он же был ребенком навсегда, то упрямым и капризным, то кротким и тихим.

    А люди требовали от него, как от взрослого, и он ушел.

    А мне все кажется, что мы с ним еще будем, как он мечтал с Кавказа, "вместе рвать кисти синих ягод и подкрадываться к заснувшим черепахам. Что еще нам надо?" — добавляет он в своем письме.

    Ввиду сложившейся особенно трагично семейной жизни родителей Виктора Владимировича, мне пришлось скрыть от них ужасное известие, и потому я могу сообщить пока, что знаю сама.

    Виктор Владимирович родился в Калмыцкой степи (где отец его был попечителем калмыцкого округа) 28 октября (год рождения, не знаю верно ли, обозначен в "Известиях").

    Я как младшая из пяти детей ничего не знаю о его первых годах (а шуточные рассказы родителей повторять сейчас у меня нет сил, может, мне это удастся сделать впоследствии). Витя был красивым, кротким, рассудительным, но с полетами большого упрямства ребенком. Отец его, "естественник", желал видеть на том же пути своих сыновей, и с тех пор, как я начинаю помнить, они всегда возились с гнездами, яйцами, зверьками, бабочками...

    После Калмыцкой степи семья жила по службе отца в Волынской губернии, в Подлужном (бывшее имение князей Чарторыйских). Там было приволье: река Горынь, чудный парк, запущенные цветники, всевозможные развалины... Это заставляло работать детское воображение, и Витя упорно утверждал изумленным братьям, что у него свое королевство и каждый день за ним прилетает белый лебедь.

    Затем переезд в село Помаево Симбирской губернии. Постоянное общение с детства с природой не могло не оказать влияния на его дарование. Вам знакома одна из его первых вещей "Снежимочка" — эта сказка русской зимы?

    Из села Помаева Витю повезли в Симбирск в гимназию... Мама говорит, что он сильно тосковал по дому и тяготился гимназической обстановкой и товарищами, он, застенчивый и нежный, как девочка.

    Затем семья переехала в Казань, опять гимназия, скучные уроки и интересные книги — приходилось уроков не учить дома, а кое-как просматривать учебники в перемены. Но благодаря своей памяти он считался хорошим учеником: особенно его выделяла математика, которой он увлекался, и русская словесность. Таким образом, он был в гимназии на хорошем счету и часто ставился в пример. И я помню очень хорошо, что товарищи его в Казани, всегда стоявшие во всех отношениях ниже его, эксплуатировали его всячески, начиная с его знаний и способностей — кончая продажей букинистам книг нашей семейной библиотеки. Может, искали они его дружбы, желая сами казаться лучше около светлого мальчика, каким он был.

    Так было в гимназии, так было и после.

    И может, в этом было то роковое, что, пройдя через его жизнь, — преждевременно погасило ее.

    Помню, радостный поступал он в университет. Все с любопытством смотрели на этого голубоглазого мальчика в новеньком студенческом костюмчике. Но так было лишь в начале: лекции его не удовлетворяли, он стал манкировать, предпочитая книги. Затем, верно около 1905 года, стал увлекаться политикой, затем революционным движением.

    Помню, он как-то запер свою комнату на крюк и торжественно вынул из-под кровати жандармское пальто и шашку: так, по его словам, он должен был перерядиться с товарищами, чтоб остановить какую-то почту, затем это было отложено. И однажды он с моей детской помощью зашил все это в свой тюфяк подальше от взора родных!

    Писать он, верно, начал в последних классах гимназии.

    Я смутно помню, что как-то, взяв меня таинственно за руку, он увел в свою комнату и показал рукопись, исписанную его бисерным почерком, внизу стояла крупная подпись красным карандашом "Горький", и многие места были подчеркнуты и перечеркнуты красным. Витя объяснил, что он посылал свое сочинение Горькому и тот вернул со своими заметками, насколько помню — одобрил, так как вид у Вити был гордый и радостный.

    Дома противились, боясь, что он слишком не подготовлен для самостоятельной жизни, и, может быть, были правы. Отказали наотрез.

    Витя посвятил меня в свое горе, и я, ничего не понимая, кроме горя большого друга, — торжественно принесла ему свое сокровище — золотую цепочку; он продал ее где-то и уехал. Сейчас я жалею, что, может, невпопад была великодушна. Это был его первый вылет из дому.

       Отец, который не отказывал ему ни в чем, чтобы дать всестороннее образование, был, конечно, против его слишком сильных литературных увлечений, оторвавших его от университетских занятий, и это стало тем роковым, что разделило их в дальнейшей жизни, — их, по-своему любивших друг друга, и создало внешнюю враждебность, непонимание и в результате тягостные столкновения.

    И вот конец всем распрям и мечтам.

    Дома он стал бывать наездами.

    Привыкнув делиться со мной своими радостями и горестями, о жизни в Петрограде, где он большую часть жил, он не любил говорить. Только иногда рассказывал с насмешливым добродушием, как его эксплуатируют на разные лады некоторые из его "друзей-учеников".

    Как то: два брата Бурлюки, Крученых... еще кто-то.

    Этого последнего сообщения я прошу не выключать: заглянем в глаза истине.

    Его необыкновенная память, любовь и знание истории перешло к нему от матери; кроме того, она старалась развить в нем любовь к красивому. И в степи традиционной их детской прогулкой было идти смотреть закат.

    У Виктора Владимировича были большие способности к рисованию, но, увлекаясь вначале и серьезно занимаясь с молодыми художниками (по желанию отца), он впоследствии забросил его, только лишь всегда живо интересуясь искусством и всегда стоя на его страже. Так дома он один лишь продолжал интересоваться и по мере сил оберегать мою живопись с тех пор, как она стала чужда обывательскому глазу.

    О жизни его в Петрограде — Харькове — Кавказе — Персии — Москве могут сообщить его товарищи... которые должны знать более, чем я.

    Еще я убедительно прошу... я требую!

    Так как при жизни Виктор Владимирович не имел никакой материальной корысти от своих произведений, ни даже необходимой поддержки, то я прошу, чтобы от возможных сумм издания никому не было бы

    Мое желание, чтобы эти возможные от издания суммы были предоставлены его другу П. В. Митуричу и употреблены по его личному усмотрению.

    Так, во-первых, весьма возможно, что материально стесненный сам, он израсходовал свое последнее во время болезни Виктора Владимировича.
    Затем может быть основана в Санталове стипендия имени Виктора Владимировича, и т. Митурич, думаю, не откажется засыпать могилу поэта цветами, которые он так любил.

    Вот всё.

    Вера Хлебникова





    Воспроизведено по: "Воспоминания Веры Хлебниковой" в сб. "Велимир Хлебников. Стихи. Тип. Т-ва "Художеств. Печатня", Москва, 1923

    Источник заимствования: www.ka2.ru