МАРИЯ СИНЯКОВА [Из воспоминаний]
Встреча с Маяковским — еще до знакомства — произошла совершенно случайно. Просто мы ходили с сестрой Зиной по бульвару, и он к нам подошел, не будучи абсолютно знаком с нами.
Тут что интересно? Сама фигура Маяковского, какой он тогда был. Он был весь в черном: в черном плаще, в черной шляпе, широкополой, и бросалась в глаза огромная роза, вдетая в петличку плаща, бледно-розовая. Это 1912 или 1913 год. Он был очень скромный, застенчивый и неловкий. Разговоры велись все вокруг розы, — в общем-то, я не помню. Но единственное, что я запомнила, это то, что он мне сказал: «Вы такая высокая, должно быть, вы добрая».
Мы даже не знали, кто он такой, и мы не назвали своих имен, а, наоборот, скрыли. Но вскоре мы узнали его имя. Он был ученик Училища живописи, а с (Д. Д.) Бурлюком мы были еще раньше знакомы — по линии живописи (Уречин учился в Москве с Бурлюком). Зина жила тогда в Москве, а я просто к ней приехала, я училась в Харькове в Училище живописи.
Потом я встретилась с Маяковский уже после встречи его с Бурлюком, когда они объявили себя футуристами. Бурлюк привел Маяковского к нам в дом, и тут я его узнала.
Кроме того, интересно, что он познакомился также и с другой моей сестрой, но отдельно. В Петровском парке на лодке они катались. Там были Зина и Оксана. Но Зина была старше нас, а мы уже как девочки были возле Зины, и я думаю, она тут сыграла главную роль. Она вообще его интересовала.
Мы тогда восприняли футуризм с восторгом. Когда Бурлюк к нам пришел, они уже были футуристами. Оксана еще не была замужем за Асеевым, но Николай Николаевич вошел в нашу семью задолго до женитьбы, еще по Харькову. Мы прошли большую поэтическую школу именно из-за Николая Николаевича. У него уже были определенные левые вкусы. Так что когда появились футуристы, это совершилось для нас последовательно.
В Москве мы не жили постоянно. В то время у нас бывал еще Игорь Терентьев (он писал пьесы), потом Гордеевы, Петников. Из художников бывал только Бурлюк. Познакомил с ним Уречин.
Бурлюк был человек довольно лирический, все время читал стихи, и свои тоже стихи часто читал. Но это еще до Маяковского. Когда появился Маяковский, он больше читал стихи Маяковского и Хлебникова.
Хлебников появился у нас позднее, когда Маяковский носил желтую кофту, тогда облик его вполне уже сформировался. Привел его Бурлюк, он всех футуристов ввел к нам. С Пастернаком мы познакомились гораздо раньше, и не по линии Бурлюка, а по линии Николая Николаевича. Хлебников был совершенно изумительный красавец, элегантный человек. У него был серый костюм, хорошо сшитый. Фигура у него была совершенно изумительная. Красивее Хлебникова я никого не видела. Он был в котелке. Все, что было дальше, ничего общего с этим не имело. Говорил он тихо и отрывисто, но тех странностей, которые потом у него появились, совершенно тогда не было. Он был очень замкнутый, почти никогда не смеялся, только улыбался, громкого смеха никогда не было. Но что он был изумительный красавец, это действительно так. Костюм на нем выглядел элегантно. Был он немножко сутулый. Мы были горячие поклонницы тогда и его, и Маяковского.
Потом появились у него странности, и это очень прогрессировало. Говорят, что у него была шизофрения. Но это такая болезнь, которую мы разобрать не можем.
Он во всех по очереди был влюблен, и, кроме основных, он влюблялся и попутно, так что это была сплошная влюбленность. Но легкомыслие невероятное просто при этом было. Я хочу сказать, что если он увлекался одной, то это длилось очень недолго. Правда, не увлекался он только Надеждой почему-то. Достаточно было быть недурной собой чуть-чуть, чтобы он был увлечен.
Мы его целовали. Он был как младенец, как ребенок, относиться к нему как к взрослому было совершенно невозможно. Это проявлялось в каждой мелочи у него. Как дети шести лет ведут себя, так же и он себя вел. Например, такая подробность. Как-то Брики ему подарили великолепную шубу со скунсовым воротником. Все принимали в нем участие вообще. Но это было почти безнадежно. Он к нам приехал поздней весной в этой шубе, когда уже было жарко, и почему-то ему пришла такая фантазия: он ее разорвал, отделил от меха, мех снял и начал прогуливаться в одном ватине; или наденет в жару верх с меховым воротником и ходит, как Евгений Онегин, — он за ним, как плащ, волочится, а сам идет босой. Ну, в последнем ничего особенного не было, мы все тогда ходили босые, было лето, сад был большой.
Или, например, если посмотреть его комнату. Там довольно много было комнат у нас на даче, и у него была комната отдельная. Если ему прибрать комнату, постель — наутро все это будет абсолютно перевернуто. Рукописи его валялись по всей комнате, просто как мусор, и для того, чтобы они не погибали, мы запирали комнату, а он лазил в окно.
все равно валялись на полу, а он спал на матрасе.
И вместе с тем он очень трезво, очень холодно и очень критически относился к людям и недоверчив часто бывал к людям, с одной стороны, но, с другой стороны, это был совсем младенец. Он был в университете на математическом факультете, но окончил или нет, не знаю. В последнее время он уже не учился в университете.
Когда они бывали с Маяковским, Маяковский к нему очень нежно относился. А Хлебников к нему? Почтительно или любовно — это не подходит, дружески — тоже нет. Я просто не могу найти слова. С признанием Маяковского — вернее так сказать. Хлебников его стихи иногда читал, бормотал.
О политике, мне кажется, у него были детские представления. Он хотел поехать на фронт. Но почему? Потому что моя двоюродная сестра Вера поехала на фронт со своим мужем. Хлебников был в нее влюблен, он даже меня спрашивал: «Куда мне ехать? Поехать ли и мне туда?» Я говорю: «Нет, Витюша, езжайте-ка вы лучше в Астрахань, к родным». Но туда он не поехал и попал в Персию.
Это гофмановская фигура, совершенно, фантастика сплошная.
и подметки у них отстали: и вот он их привязал какими-то веревочками, а костюм у него был — сюртук длиннополый, обтянутые брюки черные, воротничка не было, грудь была открыта совершенно, он приколол огромную белую астру и попросил, чтобы его напудрили. Ну, что же, мы его напудрили.
Вот такая фигура. Это когда был уже сильный голод. Мы тогда жили в Красной Поляне. Хлеба не было. Раз Хлебников говорит: «А ведь лягушки вкусные, во Франции их едят». Я говорю: «Давайте попробуем». Он поймал несколько, и мы зажарили. И представьте себе, действительно было вкусно, как куриное мясо. Потом он попросил приготовить ему еще улиток. Мы ему нажарили. Ничего, только очень жесткое мясо было. Он ел с удовольствием, но, правда, мы сделали их с маслом и с яйцами.
О Хлебникове можно бесконечно говорить.
Бурлюк Маяковского водил, как поводырь медведя. Он так и рекомендовал его: «Гениальный поэт — Маяковский» И в этот период Маяковский был очень веселый, энергичный, это огонь был. А дальше он все мрачнее и мрачнее становился. Маяковский все время читал стихи, как только приходил, запоем совершенно. Его не надо было просить. Свои стихи читал.
Бурлюк в него был совершенно влюблен. Потом, у Бурлюка было такое свойство, что он вдохновлял людей, внушал веру в себя, как никто другой, такое любование, внимательное отношение у него было к чужому творчеству. В нем было заложено огромное отцовство, везде он выкапывал какие-то таланты. Так же он относился и к Хлебникову.
Источник заимствования: www.ka2.ru