Давид БУРЛЮК
‹...› Я о Хлебникове написал паром дыхания своего в воздухе, на барабанных перепонках десятков тысяч слушателей на лекциях своих, в тридцати трех городах России — целые устные томы. Я проповедовал Хлебникова. Первым напечатал его в книгах... И Велимир Хлебников проявился. Туманно, обольстительно "как облак тощий", как «просветлённый бог, над рощами», березовым духом полными... Хлебников непрерывно писал... Он был обуреваем потоком слов. Истекал строками. Каждый толчок извне заставлял взлетать целые стаи мыслей с нервных ветвей и стволов его великого всеобъемлющего сознания...
Виктор Владимирович любил судорожно перелистывать всевозможные, только что вышедшие журналы, отыскивая там свои сочинения. «Витя, но ведь ты не посылал их туда, почему же ты ищешь?..» — «Гм... да я... я... забыл...» — бормочет Хлебников.
‹...› Впервые рукопись Хлебникова я увидел в его руках на квартире у Елены Генриховны Гуро... Василий Каменский, Елена Генриховна, художник М. В. Матюшин, большой черный кот, я, Николай (брат) и Велимир Хлебников заполняли маленькую комнату деревянного домика... «Витя, прочтите...» И из кармана судорожным движением руки вытащена скомканная комбинация листков, кои надо разгладить на колене, чтобы можно было читать. Это была рукопись... Через несколько дней я отправился за Хлебниковым на Волково кладбище, чтобы перевезти его к себе, в нашу поместительную комнату на Каменноостровском проспекте, где у нас (троих братьев Бурлюков) была еще кушетка, где и решили устроить Витю, чтобы не расставаться. Хлебников жил у купца на уроке за комнату. Это был деревянный неоштукатуренный дом, и во все окна с одной стороны глядели кресты Волкова кладбища... Хлебников не решался, и я заявил мамаше, что забираю студента. Быстро собрали «вещи» — что-то очень мало. Был чемоданчик и мешок, который Витя вытащил из-под кровати: наволочка, набитая скомканными бумажками, обрывками тетрадей, листками бумаги или просто углами листов. «Рукописи...» — пробормотал Витя. Когда совсем уже уходили, я увидел у двери бумажку на полу и поднял ее; на ней начисто было переписано: «О, засмейтесь, смехачи...» Позже, в полной общей тетрадке рукописей Велимира Хлебникова я нашел «черновик» этого стихотворения. Черновик мной целиком был напечатан в «Творениях». Подобранная же мной рукопись беловая «Смехачей» была оттиснута в «Студии импрессионистов»... «Смехачи» были последнее, что всунули в уже готовый набор. К Волкову кладбищу относится также и рисунок Бориса Григорьева — акварель изображает ворота Волкова кладбища, в арке видны кресты, и Хлебников шагает своими аистообразными ногами под арку (рисунок был воспроизведен в одном из питерских журналов того времени).
другой лист... Мелкография! Два, три и более текста сидят или параллельно, или один поверх другого, как культурные слои, обнаруживаемые при раскопках Ольвии или Трои. Чтобы вместить создание, почерк Велимира становится бисерным. Он часто любил писать чертежными перьями, достигая виртуозности в микрография своей. Рукописи являлись обычно единственным багажом Вити... В годы 1910 (весна), 1911 (лето) Хлебников неоднократно приезжал в Чернянку и подолгу гостил. Один раз май — июнь месяцы он пробыл вместе с художником Михаилом Федоровичем Ларионовым... Я тогда же задумал подготовить издание сочинений Хлебникова и начал собирать его рукописи. Брат Николай учился вместе с Хлебниковым в университете и привозил его с собой. Всю весну Хлебников в 1912 году прожил... в Чернянке у нас. Я увез родителей за границу, и Витя жил в доме один, в обществе экономки и нашей обширной библиотеки. В это время Хлебников достал себе конторскую тетрадь и писал в нее густо. Перед моим отъездом за границу он читал мне из этой тетради прекрасные отрывки из написанного им в то время романа из жизни времен Петра Великого. Помню: «Сборы на бал: парики, обильно мукой посыпаемые...» Все рукописи Вити в то время были уже у меня в Чернянке. Накопилось их очень много. Часть Хлебников выпросил себе «для работы», а часть я прочно спрятал (второстепенное) — то, что ему не понадобилось. Здесь были три или четыре общих тетради в клеенке черной, с красными обрезами. Была одна самая старая, восходящая к 1906-1907 гг. В ней еще почти детским почерком, круглыми буквами (более крупными, чем Витя писал позже) было выведено: «Турки... окурки... дети кидают камушки...» и т. д. Стихотворение было напечатано в более поздние годы и известно. Надо указать, что уже в этих стихах вполне выявлен ритм и строй строковый, коим потом блеснул... Владимир Маяковский... Вернувшись из-за границы, я не застал ни Хлебникова, ни... его рукописей, которые уже тогда я решил собрать, видя к ним явное пренебрежение автора... Хлебников позже появился, но рукописей не оказалось. Он полную корзину всех своих позднейших рукописей сдал багажом со станции Херсон в... Казань. Сдал, а сам не поехал. «Зачем же, Витя, ты это сделал?» — «Гм-гм... думал, что поеду... в Казань...» Судьба этой корзины осталась неизвестной. Там было очень много интересных вещей и роман из жизни Петра между ними.
С Хлебниковым была беда — он не мог видеть своей рукописи или оттиска, напечатанного для корректуры, чтобы не начать тут же наносить поверх что-либо, часто совсем несходное с первой версией. Поправлять не мог — делал вариант, столь же интересный и ценный. Часто его поэма или длинное стихотворение — это только вариант на варианте, выросший из его гениального воображения словесного, как индийское божество, где из плеча рука за рукою — одна и та же, но действие их разное... Велимир Хлебников пробыл в жизни как фантастический, диковинный, феноменальный организм, непрерывно творивший слова...
Уже в 1912 году Хлебников стал увлекаться бесконечными вычислениями, и я дал ему деньги на издание малой брошюры, в которой он предсказал гибель Российской империи в 1917 году... Я вел с ним споры и просил писать стихи, романы, но с каждым месяцем все более рукописи Вити стали покрываться числами и формулами, в коих я не мог разобраться. После отсылки Хлебниковым своих рукописей «в Казань», оставшимися у меня рукописями он не интересовался, так как все лучшее, по его мнению, отобрал у меня. Надо указать, что Хлебников был очень высокомерен и самомнителен при всей своей скрытности, оторванности от жизненного, реального, обычного, осязаемого всеми.
Тринадцатый год я посвятил переписыванию сохранившихся у меня рукописей Хлебникова для книжки, изданной в Херсоне... Когда книга была напечатана зимой, Хлебников, увидя ее, пришел в ярость: «Вы погубили меня... — вскричал он. — Я никогда не хотел никому показывать своих опытов...» Кроме того, я напечатал много мелких фрагментов из черновых тетрадей, исключительно гениальных и новых, а им Витя значения не придавал, считая их просто шутками. Я стоял на своем, указывая на формулу Курбэ: «Всякая рукопись должна быть напечатана, а картина выставлена, долой жюри и мнение издателей».
Хлебников, смелый в своих рукописях, легко поддавался влияниям со стороны и вечно хотел быть одобренным «великими», литературно успевшими... Он вечно посещал то Мережковского, то Ремизова, то В. Иванова, но отношение встречал там высокомерное, символистам он казался «нечетким», непричесанным... А Витю никто не мог причесать, он был величаво лохмат от природы. Среди его рукописей было несколько дневников. Один из таких отрывков-дневников (в стихах) напечатан в «Затычке»: «Из теста изваянный Зевес» — писано о Максе Волошине; «И тянут похотливо гроб Верлена» — заседание символистов у Вячеслава Иванова.
Пушкина. ‹...›
Подготовка текста А.Парниса
Источник заимствования: www.ka2.ru