• Приглашаем посетить наш сайт
    Лесков (leskov.lit-info.ru)
  • "Жители гор"


    ЖИТЕЛИ ГОР

    Суровые очертанья грозного кремля гор, точно круто искривленные брови старообрядцев при встрече с Кучумом, ослепительные одноугольники с льдистыми глазами, устремленными кверху, и мутное серебро рек в зеленых тканях, будто белые девы свадьбы, смеясь и гуторя, надели зеленые венки, поют и подымают сорванные ветви, водопад — нить жемчугов вдоль гордого, полного хищного предвкушения счастья, горла невесты, закат-уманец с сверкающей саблей, по зову Остраницы поднявшись в поход, и вы, голубые небеса, и две голубых боярышни, смеющиеся и шушукающиеся друг с другом, и могучий кряж, как русская порода, восставшая для защиты земли в дни Грюнвальда, и белый, окаймленный молнией, камень с прямыми чертами, падающими во все стороны из одной точки, власть московского государя среди Новгорода, Пскова и Литвы, и Польши, и гремучая широкая река — все окружало белого государя, толпилось к нему, уносило его живую силу речным сильным потоком и молилось на него или било покорно челом, простершись у подножья.

    Темные ущелья, темные, как старцы в поддевках поморского согласия, сумраком вникали в этот зеленый и белый вершинами мир.

    И потемневшие от времени лики скрывались в окладе меловых пород.

    И снега — строгие платки старообрядческих девушек.

    Как красная кумачовая рубаха мужика, горело одно облако. Сеет он одной рукой семена — лучи, а другой держит лукошко с солнечным зерном. И как помертвевшее лицо узнавшего о смерти жены — снежные змеи окраин других туч, а над ними закат — червонорусска, спешащая через Лысую гору в великий день к Киеву.

    Черные кудрявые дубы покрывали кряжи.

    И хата лепилась над бездной с той стороны, откуда идут монголы. Там Коссовским полем спускался вниз шелом — разбитый на части утес.

    На высокий утес взлетал орел и садился, как русский на престол Византии, как Управда.

    И прямые черты возносили срединный могучий камень, точно воины Куликовское поле.

    Так, как обломки жизни русских толп<ились> и громоздились части горного темного мира, и по всему этому бродили светлые взоры ока. Близок был вечер и темнел, и опускался.

    Как суровые души сжигавших себя из-за переставленного звука, высились камни. Здесь жили русские.

    Над пропастью стояла девушка и пела.

    Сноп трав и цветов был в ее руке, а в глазах блестело и колыхалось далекое синее море.

    Так, как разум мыслителя на <туманном> ха<осе> мира, так лепилась хата, из нее исходил дым, и оттуда сошел человек.

    Рога оленя были за его плечами и пятна свежей крови на гачах.

    — Легинь?

    — Да?

    Гремучий водопад, летя вечной стрелой вихрем вниз, заглушил его слова.

    «Я люблю тебя, солодка!» — и задрожал.

    Заунывные, извилистые, певуче однообразные звуки несущихся волн прервали его речь и ее ответ, птица с пронзительным криком пронеслась над ними.

    Но он с <новой> силой воскликнул:

    — Я люблю тебя!

    Старуха, стоявшая у входа в хату, поднесла руки к глазам и произнесла: «Иль сокол наш горлинку гонит».

    Но засмеялась сестра и сказала: «Нет, он голубь, а она — соколица».

    Но лишь молча посмотрела на нее и снова отвернулась от него.

    И запел он песнь и пошел прочь.

    Люли, люли,
    На войне летают пули.

    И мгла окружила их, и, вздохнув чему-то, пошел по знакомой тропе домой.

    Казалось ей, она видит белого как лунь старца с <глазами> <звездами>, и перед ним, как злой должник, стоит черный медведь и ждет, когда вынет старец краюху хлеба.

    Иль видела себя матерью, великоглавой, кроткой, и на руках у ней дитя, а на<д> ни<ми> зве<зда> и не<бо>, и идут по<клониться> волхвы.

    Нельзя было видеть и свои руки в молочной мгле.

    И вдруг кто-то наклонился над ней и жарко поцеловал в щеку.

    — Стыдись! — воскликнула она и подняла руку, но уже никого не было, и только молочная мгла окружала ее.

    Да кто-то злобно и мстительно захохотал.

    Свистел последний дрозд, синий с серым верхом.

    Стоят в воде ночные латы.

    Уж «ау» кричат из хаты.

    Но лишь молча взглянула на него она и пошла к себе.

    Скоро огонь, освещавший окно, погас, прозрачность ночи пришла снизу и одела горы. И, как под скобку остриженные волосы, выступили резкие края и тростниковая крыша над мазанки белой стеной.

    Пытливо взглянул на нее отец и сказал:

    — А он, слышь, принес трех орлят; хочет приручить их и летать на них по небу.

    — Разобьется мальчик.

    — Разобьется, говоришь?

    И южная ночь сделала из них, сонных, трупы.

    Но одного терзали злой дух или сон, как облако время, за которым мерцает луч счастья грешного и знойного, где сложены одежды, где с хохотом купалась и брызгалась водой молодость.

    И утро застало ручей сбегающим, зелено-белым, птиц распевающими, а <она> шла с ружьем на плече к ручью.

    Медленно, оглянувшись, не смотрит ли за ней кто-нибудь, она снимала с себя сорочку и в это время была прекраснее, чем когда-либо. Рука была поднята кверху, и только голова скрывалась под покровом. После, доверившись, сняла с себя все и вошла в воду и поплыла. И в это время над ней раздался веселый свист: с ружьем проходил по горной тропинке и весело свистел, глядя сверху.

    Как туман ранним утром, белелось ее тело, и подняла гневные глаза на него и крикнула из воды:

    — Иди, постылый!

    Но летел хищник, рыдая по выстрелу, и темный коршун с окровавленным клювом, хватая когтями песок, упал к ее ногам.

    И, беспечно засвистав, ушел он на охоту.

    И, возвращаясь с горным козлом, он увидел ее в стройном наряде с ножом длинным и узким на поясе в черной кожаной оправе. Улыбнулся он и посмотрел на нее.

    Но она отвернулась и лукаво нахмурилась.

    И ушла в чащу, будто зовущая, и, робкий, он последовал за ней.

    Искоса молча оглядывалась она и шла дальше, точно звала, и вот на зеленой поляне стала собирать хворост.

    Сейчас наклонялся и подымался ее белоснежный затылок над травой.

    Он подошел к ней и взял ее за плеч<и>.

    И тогда с глухим криком «гож нож» она вырвала из-за пояса меч; он взвился и опустился в плечо и оцарапал грудь.

    Но он улыбнулся презрительно и прижимал ее к себе и снова осыпал поцелуями.

    И птицы испуганно слетались и смотрели на эту битву двух тел.

    [Крякнул] он и, уронив руки назад, остался лежать на них.

    Она вынула гребень и, посматривая на него, стала расчесывать волосы. Он улыбался слабо и печально.

    Но опять поднялась мгла, откуда появились тучи, ветер и облака — жильцы этих горных высот. Их белые тени исчезли в ней, точно рыба в воде.

    — Дай мне руку! — воскликнула она.

    — Сядем здесь! — крикнула она.

    Они сели.

    Она шепнула ему на ухо: «Покажи мне, что как любят. Я не знаю. Он молчал.

    — Ты сердишься? — голос ее сделался нежнее.

    — Скажи мне,— усмехнулась она,— что нужно делать?

    — Слушай,— сказала она, дрогнув,— прости меня. Я была неправа.

    — Я тебя люблю,— вдруг прошептала она, осыпая поцелуями его голову. — Наклонись же ко мне, приголубь меня, наклонись, как небо над землей.

    — Что с тобой? — шептал он в ужасе и восхищении.

    Горячий и молчаливый, он нагнулся над ней и коснулся ее губами.

    — Ах! — воскликнула она уже в беспамятстве.

    Но вдруг солнце показалось, солнце осветило ее девичьи ноги, она раскрыла глаза: над ней лежал мертвый холодный Артем.

    1912, 1913




    Примечания

    234. НП, 505. Первонач. загл.— "Девы русские" Написан под воздействием "малороссийских повестей" Гоголя ("Страшная месть" и др.).

    1. — см. примеч. 35.
    2. Дни Грюнвальда — разгром немецкого Тевтонского ордена 15 июля 1410 г. польско-литовско-русской армией.
    3.  Великий день — см. примеч. 232.
    4. Косовское поле и Куликовское поле — упоминаемые здесь исторические битвы — символ поражения и победы славянства, ср. в ст. 254.
    5. Гачи (укр.) — штаны.
    6. — подруга (см. НП, 370 и примеч. 268).
    7. Люли, люли, // На войне летают пули — преобразованный запев укр. колыбельной песни, ср. с воинственной колыбельной пана Данила из "Страшной мести"; ср. в поэме 220.
    8. Лата — жердь.
    9. — гуцульский боевой клич, см. стих. 72.

    Раздел сайта: