• Приглашаем посетить наш сайт
    Культура (cult-news.ru)
  • Степанов Н.Л.: Велимир Хлебников. Глава 7.

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7

    VII. ТВОРЧЕСТВО (1917 — 1922)


    Октябрьская революция произвела решительный перелом в мировоззрении Хлебникова, уже в период империалистической войны не только окончательно изжившего свои «славянские» увлечения, но и занявшего антимилитаристскую позицию. При всей политической неориентированности Хлебникова, при всем идеалистическом характере его мировоззрения Хлебников целиком и безоговорочно встал на сторону Октябрьской революции.

    Революция оплодотворила творчество Хлебникова не только расширением круга тем, но и перестроив его поэтическое зрение, дав ему возможность показать в своем творчестве колоссальные исторические сдвиги, пафос борьбы за новый общественный строй. От прежней национальной ограниченности Хлебников пришел к тому «космизму», который, при всей своей утопичности, выражал идею интернациональной солидарности, выдвинутую Октябрьской революцией. Уже в «Ночи в окопе» Хлебников приветствует «международника могучую волну», а в «Ладомире» рисует будущее человечества в духе утопического социализма.

    Внутренняя правдивость, с которой подошел Хлебников к показу революции, позволила ему создать такие значительные эпические полотна, как «Ночь в окопе», «Ладомир», «Ночь перед Советами», «Прачка», «Настоящее», передающие, хотя и в одностороннем и субъективно «гуманистическом» аспекте, грандиозный размах революции. В своем восприятии и понимании революции Хлебников в значительной мере отражал настроения мелкобуржуазных крестьянских слоев, принимавших участие в гражданской войне на стороне революции. Тема «разиновщины» делается поэтому ведущей темой за последние годы творчества Хлебникова: «Разин» (1920), «Уструг Разина» (1922), и «Разин» («Две Троицы», 1921). Разин становится для Хлебникова символом революции, означая его понимание революции как народного мятежа, крестьянского восстания:

    И Разина глухое «слышу»
    Подымется со дна холмов;
    Как знамя красное взойдет на крыши
    И поведет войска умов.

    («Уструг Разина»)

    Революция воспринималась Хлебниковым как возмездие прогнившему, «старому миру», как восстание бедноты, уничтожающее бар и богатеев. Хлебников с самого начала признает «правду» революции и приветствует освобождение трудящихся от гнета капитализма. Но в то же время он как мелкобуржуазяый утопист хочет «дополнить» революцию «мирной» и «научной» организацией «рода людей», своими «числовыми законами». Однако при всем своем утопизме Хлебников прекрасно понимал правоту революции, с самого начала ее заявив:

    Я род людей сложу, как части
    Давно задуманного целого.
    Рать алая! Твоя игра! Нечисты масти
    У вымирающего белого!

    Так писал он в 1918 — 1919 годах, в разгар гражданской войны, в «Ночи в окопе».

    Ненавистью к прошлому и, что особенно характерно для Хлебникова, ненавистью к дворянству проникнута поэма его «Ночь перед Советами», представляющая начало трилогии («Ночь перед советами», «Прачка» и «Настоящее»). «Собакевна», выкармливающая щенят своей грудью, ее засеченный помещиком муж символизируют жестокость и несправедливость старого режима, «оправдывают» для Хлебникова революцию. В следующих поэмах трилогии (в «Прачке» и «Настоящем») революция показана уже как стихийная сила, сокрушающая царизм и утверждающая свободу.

    Ненависть к прошлому, революционная настроенность Хлебникова, при всех его мелкобуржуазных иллюзиях, позволила создать ему вещи большой силы, составляющие наиболее реалистически насыщенную и действенную сторону его поэзии. Таковы «Ночь перед советами», «Прачка» и «Настоящее» — единая трилогия, проникнутая гневом народного мятежа и ненависти к дворянско-буржуазному строю. Однако Хлебников не понимал ни авангардной, организующей роли партии большевиков, ни социалистического характера Октябрьской революции.

    Основная направленность послереволюционного творчества Хлебникова — в отречении от «старого», в ненависти к капиталистическому строю, в страстном стремлении к созданию нового, лучшего. мира:

    Прочь от былого!
    Приходит пора Солнцелова!

    Срывать незабудки грядущих столетий...

    («Мощные, свежие до-нага!»

    Хлебников выступает с острой ненавистью к господствующему классу, с призывами к «возмездию», к стихийному народному мятежу:

    Чтобы царей на обух,
    Господ на обух, господ на обух,
    Чтобы...
    Несите секачи!
    Горячее поле, сюда скачи
    На трех ногах собакой раненой.
    Трехногое скачи, грози костылем, безносое.
    Землянки теплого навоза,
    Бегите на лапах косого мороза,
    Все на бегу ковыляйте в снегу!

    В этом стихийничестве, в этом ограниченном понимании характера и задач революции — основной смысл большинства произведений послереволюционного Хлебникова. Для мелкобуржуазного гуманиста, каким являлся Хлебников, революция представлялась стихийным «жестоким» роком, разрушавшим «мирные» иллюзии его гуманистического мировосприятия. В «Ночном обыске», как и в «Двенадцати» Блока, с которыми он перекликается, сказалось это трагическое восприятие крушения гуманизма.

    Эта бунтарская настроенность Хлебникова, хотя и свидетельствовала о значительной эволюции его взглядов и отличалась своим конкретным социальным наполнением от прежнего его «нигилизма», — в то же время совмещалась с его давними утопическими стремлениями, с его поисками числовой закономерности явлений. Такой социальной утопией является поэма Хлебникова «Ладомир», писавшаяся весною и летом 1920 года в Харькове, — одна из основных вещей Хлебникова. В «Ладомире» Хлебников приходит к пониманию исторической неизбежности революции и разрушения буржуазного строя, к которому он и призывает «бедноту», «холопов»:

    Неси в руке гремучий порох —
    Зови дворец взлететь на воздух,
    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
    Когда сам бог на цепь похож,
    Холоп богатых, где твой нож?

    Хлебников жил мечтой о будущем человечества, и с точки зрения этого будущего, которое ему представлялось в плане наивной, глубоко идеалистической утопии, он расценивал и современность. Однако нельзя сказать, что он ушел от современности или не воспринимал ее. Наоборот, с исключительной силой он показал напряженную классовую борьбу, революцию и гражданскую войну в таких поэмах, как «Ночной обыск», «Прачка», «Настоящее». Но воспринимая это «настоящее» как историческое возмездие, как трагическое крушение гуманизма, Хлебников противопоставляет ему природу, ее языческую жизнерадостность («Три сестры», «Лесная тоска») и счастливое будущее человечества, утопический «лад мира». Этот новый прекрасный мир является, однако, уже не просто пантеистической идиллией, а разумной гармонией, основанной на овладении человечеством силами природы. Поэтому будущее рисуется Хлебникову прежде всего как союз труда и науки:


    Украсят города
    Дугою над рабочей выей
    Всемирного труда.

    В «Ладомире» Хлебников провозглашает мировую гармонию, свой идеал пантеистического преображения мира, который представляется ему в уничтожении противопоставления между природой и человеком:

    Я вижу конские свободы
    И равноправие коров.

    Поэтому при всей своей фантастичности утопии Хлебникова всегда ориентированы на науку. Любимая тема Хлебникова — овладение человеком при помощи науки природой. Радио будущего, которое объединит человечество, «радио-читальни», единый мировой язык, светлые солнечные города из стеклянных ячеек, «пахари» будущего в облаках на аэропланах — вот мечты Хлебникова, становящиеся в наши дни реальностью. Величественная картина будущего человечества, забывшего «неравенство и горы денег», заставившего служить себе природу, описывается Хлебниковым в одной из центральных его вещей — поэме «Ладомир»:

    Построив из земли катушку,
    Где только проволока гроз,
    Ты славишь милую пастушку
    У ручейка и у стрекоз.
    И будут знаки уравненья
    Между работами и ленью.

    В новом, преображенном трудом и наукой мире осуществляется то единство человека и природы, о котором Хлебников мечтал в течение всей своей жизни. В этом органическая связь утопии Хлебникова с его стихами о природе.

    Расширяя свою утопию до пределов человечества, обращаясь к будущему, мечтая о «равноправии коров», Хлебников в конечном итоге приходил к пантеистическому рационализму. Человек в его отношении к природе, слияние в «разумной природе» человека с жизнью природы — основная идея утопии Хлебникова. Однако его пантеистический идеал далек от мистического пантеизма немецких романтиков. Хлебников предполагает не мистическое «слияние» в природе, а материальную, организованную человеческим разумом и техникой природу.

    Стихийный языческий пантеизм и «космизм» Хлебникова ближе всего к великому поэту американской демократии Уоту Уитману, любимому поэту Хлебникова, которого он называл «космическим психоприёмником». Уитман близок ему в своем физиологическом ощущении природы, в своем отрицании механистической цивилизации:

    Я верю, что былинка травы не меньше движения звезд,
    И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька
    ‹...› и что тончайшая жилка у меня на руке есть насмешка
    над всеми машинами.

    (Из «Песни о самом себе»)

    Подушка — камень,
    Терновник — полог,
    Прибои моря — простыня,
    А звезд ряды — ночное одеяло.

    («3ангези»)

    Отсюда и образ ребячески мудрого «Зангези», уходящего от людей слушать голоса птиц и природы. Этот же «уход к природе» описывается Хлебниковым в его автобиографической поэме «Труба Гуль-Муллы». Хлебников здесь приходит к той апологии «естественной жизни», к тому «руссоизму», который возвращает его ко временам детства человечества.

    Сочетание в Хлебникове сознания человека, живущего представлениями первобытно-земледельческого общества, с увлечением новейшими теориями физики и астрономии, определило внешнюю «наукообразность» его теорий я вместе с тем их поэтическую «мифологичность», которая обосновывалась Хлебниковым в ряде статей. Это «мифологическое» мировосприятие, стремление к установлению единства природы и человека составляет и тему его поэмы «Поэт» («Весенние святки»), в которой Хлебников высказывает свое понимание роли поэта как посредника между природой и человеком. Тем не менее даже и здесь Хлебников противопоставляет «мифу», мистическому «обожествлению» природы «рассудок» поэта:

    Размолот старый мир
    Работою рассудка
    И старый мир — он умер на скаку!

    Пантеистическая идиллия, занимавшая основное место в раннем творчестве Хлебникова, сохраняется и в его послереволюционных вещах («Поэт», «Три сестры», «Лесная тоска»).

    В гуманистическом утопизме Хлебникова, в его мечтах о мировой гармонии нашли свое выражение чаяния той мелкобуржуазной интеллигенции, которая стремилась перескочить через трудности и неизбежные исторические этапы борьбы за коммунизм, мечтая о построении его «мирным» путем. Если до революции Хлебников в своем отрицании капиталистического строя обращался к прошлому, к «языческой Руси», то в годы гражданской войны он мечтает о скорейшем наступлении мирового «лада», мировой гармонии в том понимании ее, которое близко великим утопистам XVIII и начала XIX века, от Кампанеллы и Томаса Мора до Кабэ и Фурье. Даже «Доски судьбы» Хлебникова, его вера в обретение мировой гармонии посредством «числовых законов», его понимание своей роли как миссии социального реформатора, дающего миру «новые законы времени», перекликаются с Фурье, напоминая его «Книгу судеб», его уверенность в возможности посредством «разумного» научного метода организации труда осчастливить все человечество: «Я один вычеркнул двадцать столетий политического идиотизма, и все настоящие и будущие поколения обязаны своим огромным счастьем лишь мне одному, — писал Фурье. — Обладая книгой судеб, я пришел, чтобы рассеять политический и моральный мрак, и на развалинах недостоверных наук я воздвигаю теорию всемирной гармонии».

    Если мы сопоставим с «Книгой судеб» Фурье «приказы» и «манифесты» Хлебникова, его «Доски судьбы», то эта перекличка с утопистами несомненна. Даже самая идея числовой закономерности, возникающая из рационалистического представления о «разумной» организации общества на основе естественно-научных законов и их числовой закономерности, уже встречается у Фурье.

    Не лишне поэтому напомнить известную характеристику утопического социализма, данную Энгельсом, который указывал, что утопистам «очевидны были только недостатки общественного строя, найти же средства к их устранению казалось задачей мыслящего разума... Эти новые социальные системы были заранее обречены оставаться утопиями, и чем старательнее разрабатывались их подробности, тем дальше уносились они в область чистой фантазии». Естественно, конечно, что характеристика, данная Энгельсом утопическому социализму, не может быть полностью перенесена на Хлебникова. Но источник теорий Хлебникова — в той же вере в «мыслящий разум», способный найти разрешение всех противоречий, а непонимание «взаимного положения классов» приводило его к созданию фантастической утопии, причем, благодаря индивидуальным поэтическим и психологическим свойствам Хлебникова, его фантазия уносилась особенно далеко.

    При всем мощном, положительном воздействии на Хлебникова Октябрьской революции и значительном изменении его мировоззрения говорить об отказе Хлебникова от прежних идеалистических теорий и взглядов нельзя.

    «Приятие» революции, даже восторженное отношение к ней у Хлебникова совмещается с верой в фантастические вычислении времени, с попыткой составить таблицу исторических закономерностей — «Доски судьбы». Эта противоречивость мировоззрения, это идеалистическое отношение к действительности лежит и в основе таких поздних произведений Хлебникова, как «Зангези» или «Синие оковы». Идейная сумбурность ведет и и тем отвлеченно формальным экспериментам и опытам создания нового «заумного языка», которым посвящена «Царапина по небу» и отчасти «Зангези».

    Поэтому при оценке поэтического наследия Хлебникова следует учитывать двойственность его мировоззрения, сочетание реалистических тенденций его творчества о идеалистической основой его мировоззрения и формалистическим экспериментаторством.

    Из желания разрешить социальные противоречия, из мелкобуржуазного гуманистического стремления к «мирному» установлению мировой гармонии Хлебников пришел к своему «математическому пониманию истории», к своей «гамме будетлянина», основанной на наивной вере в то, что «не события управляют временами, но времена управляют числами» («Одиночество», рукопись 1920 г.) Пытаясь найти закономерности числовых соотношений между событиями, Хлебников составлял многочисленные «гороскопы», часто придавая своим вычислениям даже большее значение, чем поэтическому творчеству.

    «разумно» управлять историей. Эта идея лежит в основе всех «вычислений» и статей Хлебникова, в основе «Досок судьбы» и «Зангези». В статье «Наша основа» Хлебников писал: «... изучив огромные лучи человеческой судьбы, волны которой населены льдами, а один удар длится столетия, человеческая мысль надеется применить и к ним зеркальные приемы управления, построить власть, состоящую из двояко выпуклых и вогнутых стекол. Можно думать, что столетние колебания нашего великанского луча будут так же послушны ученому, как и бесконечно малые волны светового луча. Тогда люди сразу будут и народом, населяющим волну луча, и ученым, управляющим ходом этих лучей, изменяя их путь по произволу. Конечно, это задача грядущего времени. Наша задача только указать на закономерность человеческой судьбы, дать ей умственное очертание луча и измерить во времени и пространстве».

    При всем рационалистическом априоризме «законов времени», выводимых Хлебниковым из его понимания исторической закономерности, его «Доски судьбы» упираются в мистику. «Доски судьбы» Хлебникова, его «математическое понимание истории» — проявление все того же отрыва от действительности, того же стремления «найти средства» к устранению недостатков общественного строя «мыслящим разумом», в результате чего понимание действительных законов уносилось «в область чистой фантазии», и абстрагированный «мыслящий разум» оказывался в плену у самых идеалистических и просто фантастических концепций.

    Поэтому, отправляясь от «мыслящего разума», от физических и естественных наук (что также характеризовало рационализм XVII — XVIII вв.), Хлебников в результате приходил к пифагорейскому обожествлению чисел, к установлению, якобы «опытным порядком», по существу мистического учения. Его «математическое понимание истории» восходит к философии Пифагора, учившего, что мир есть закономерное, стройное целое, подчиненное законам гармонии и числа.

    идеализм утописта. В статье 1920 года «Наша основа» он подчеркивает, что его «законы времени» не являются «ни прорицанием, ни мистикой: точные законы дают предвидение будущего не с пеной на устах, как у древних пророков, а при помощи холодного умственного расчета».

    Рационалистические истоки числовых и лингвистических теорий Хлебникова в значительной мере восходят к лейбницианству и рационализму XVIII века. Знакомство с Лейбницем подтверждается не только близостью отдельных принципиальных высказываний, не только общностью рационалистического построения, но и фактическими ссылками на Лейбница. Математика и естествознание в том идеалистическом аспекте, в котором занимался ими Хлебников еще в университетские годы, способствовали выработке этого логического универсализма, этого признания закономерностей абстрактного «мирового разума»:


    Земного много шире мозга.

    Подобно утопистам и рационалистам XVIII века, Хлебников ориентируется на естественно-физические науки. Он усиленно занимается чтением книг по механике, физике, астрономии, называя в своих статьях имена Бальмера, Френеля, Фрау-Тирера, Планка, Гаусса, Кеплера. Однако это «опытное» обоснование «математического понимания истории» столь же фантастично и в конечном итоге так же упирается в мистику, как и пифагорейство.

    Однако нельзя ставить знак равенства между идеалистической «философией» Хлебникова, его пифагорейской верой в числовую закономерность и объективным содержанием я идейной направленностью его художественных произведений. Хлебников-поэт и Хлебников-теоретик не только не покрывают друг друга, но и часто противоречат один другому. Хлебников-поэт в своей ненависти к старому миру, в своем безоговорочном приятии революции, в своих мечтах о будущем коммунизме, в своем стихийном, языческом ощущении и понимании природы намного опередил Хлебникова-теоретика.

    Числовые теории Хлебников неоднократно клал и в основу своих поэтических произведений. Однако рационализм и идеалистическая абстрактность их приводили к схематической «логизации» стиха, к отказу от тех реалистических методов поэзии, которые составляли сильную сторону его творчества.

    Если «словотворчество» и языковые теории Хлебникова раннего периода (до 1914 — 1916 гг.) основывались на славянском «корнесловии», на обращении к древнерусскому языку, приводя к архаизации самого поэтического стиля, то в дальнейшем «словотворчество» возникает на иной основе — из «рационалистического универсализма Хлебникова, стремившегося при помощи «разума» свести все явления мира к единым закономерностям, к единому «ладу» мировой гармонии.

    Различие этих двух принципов своих языковых теорий указал Хлебников в статье 1919 года «Своясь»: «Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращения всех славянских слов одно другое — свободно плавить славянские слова, вот мое первое отношение к слову. Это самовитое слово вне быта и жизненных польз. Увидя, что корни лишь призраки, за которыми стоят струны азбуки, найти единство вообще мировых языков, построенное из единиц азбуки, — моё второе отношение к слову. Путь к мировому заумному языку».

    Обращаясь к «художникам мира», Хлебников писал в 1919 году о задачах создания своего универсального языка: «Эта цель — создать общий письменный язык, общий для всех народов третьего спутника Солнца, построить письменные знаки, понятные и приемлемые для всей населенной человечеством звезды, затерянной в мире. Вы видите, что она достойна нашего времени». Идея создания этого единого языка для всех народов вытекала у Хлебникова из его рационалистического универсализма. Это, по Хлебникову, язык понятий, «азбука ума»: «На долю художников мысли падает построение азбуки понятий, строя основных единиц мысли, — из них строится здание слова», писал он там же.

    Сущность этого универсального языка понятий Хлебников излагает в целом ряде своих статей. Для понимания его принципа достаточно привести формулировку, данную Хлебниковым в статье «Наша основа»: «Если взять одно слово, допустим чашка, то мы не знаем, какое значение имеет для целого слова каждый отдельный звук. Но если собрать все слова с первым звуком Ч (чаша, череп, чан, чулок, и т. д.), то все остальные звуки друг друга уничтожат, и то общее значение, какое есть у этих слов, и будет значением Ч. Сравнивая эти слова на Ч, мы видим, что все они значат одно тело в оболочке другого; Ч — значит оболочка. И таким образом заумный язык перестает быть заумным. Он делается игрой на осознанной нами азбуке — новым искусством, у порога которого мы стоим... Если окажется, что Ч во всех языках имеет одно и то же значение, то решен вопрос о мировом языке: все виды обуви будут называться ченоги, все виды чашек — чеводы — ясно и просто».

    все время ориентируется на науку, ему представляется возможным построение этого мирового языка научным путем: «Задача единого мирового научно построенного языка все ясное и яснее выступает перед человечеством». Однако языковая теория Хлебникова так же идеалистична, как и его остальные утопические теории и идеи.

    Теория «мирового языка» понятий Хлебникова восходит к тем поискам «логического» философского языка «мысле-понятий» и «мысле-корней», которые предпринимались просветительной философией XVIII века — Декартом и, в особенности, Лейбницем. Лейбниц в своих предложениях исходил из мысли использовать ряд простых неделимых чисел для выражения понятий математическим путем. Хлебников, формулируя конечные выводы своей языковой теории, в значительной мере следует за Лейбницем: «Все мысли земного шара (их так немного), как дома улицы, снабдить особым числом и разговаривать и обмениваться мыслями, пользуясь языком зрения».

    Эти языковые теории имели большое значение для его поэтической практики. Целый ряд произведений Хлебникова является своего рода иллюстрацией этих положений, их экспериментальным применением («Царапина по небу», «Зангези», «Перун» и др.). «Заумь» Хлебникова послереволюционных лет его творчества, его «азбука ума» не являлась бессмыслицей и не служила целью чисто эмоционального воздействия, выражая мысль, логическое понятие посредством условной, графической эмблематики. Но этот рационалистический логизм оказался столь же порочным, как и ранняя «заумь», превратив язык в логические иероглифы, благодаря чему слово лишилось своего смыслового богатства, своего эмоционального наполнения, своей чувственно-конкретной стороны. Оно переставало быть поэтическим образом, превратившись в абстрактный математический знак, и такие вещи, как «Царапина по небу», оказались лишь смелым экспериментом, но лишены были основных средств поэтического воздействия. Не случайно поэтому, что и сам Хлебников в своем послереволюционном творчестве следовал другим принципам, создавая свои поэмы независимо от своих лингвистических экспериментов.

    Наряду с коренными изменениями в мировоззрении, наряду с обновлением тематики в послереволюционном творчестве Хлебникова не менее важно отметить и изменение поэтического метода, стиля его поэзии.

    Хлебников не только отказывается от архаического стиля своих дореволюционных стихов и прозы, но и приближается во многом к реалистическим принципам обращения со словом. Он приходит к той большой простоте и «правдивости» стиха, которая свидетельствует о глубокой смысловой насыщенности и точности слова.

    творчество Хлебникова советского периода, хотя все наиболее значительные произведения его относятся к этому времени («Ночь в окопе», «Ночь перед Советами», «Ладомир», «Ночной обыск», «Настоящее», «Уструг Разина» и др.). Только после Октябрьской революции Хлебников обрел свой новый путь, заговорил во весь голос. Путь Хлебникова к поэмам о современности, к простоте стиха лежал не только через расширение его социального опыта, но и через освоение фольклора, народного творчества, живого разговорного языка.

    Наряду с расширением круга тем, с их социальной насыщенностью изменяется и поэтический стиль Хлебникова. В этом сказалось и то обстоятельство, что Хлебников освободился от кружковщины футуристической богемы, стал лицом к лицу с новой, ранее ему не известной социальной средой, познакомился с широким, массовым читателем. Годы странствий во время гражданской войны, жизнь среди красноармейцев и краснофлотцев были той школой, которая во многом помогла Хлебникову в его работе над перестройкой стиха. Работа в Росте, агитационные частушки и подписи к плакатам против Врангеля, сотрудничество в красноармейских газетах, где Хлебников выступает с такими стихами, как «Иранская песня», основанная на красноармейской песне и частушке, — все это объясняет тот путь, который прошел Хлебников к «некрасовской простоте» «Ночи перед Советами», разговорной естественности «Трубы Гуль-Муллы» или песенно-фольклорной стихии «Настоящего».

    Хлебников освобождается от той сугубой «лабораторности», которой были отмечены его ранние стихи и даже более зрелые вещи эпохи футуризма. Если раньше Хлебников в поисках выхода за пределы того поэтического языка, который был создан символистами и акмеистами, обращался к древнерусским и славянским памятникам и источникам или экспериментировал над созданием «заумного языка» и «разложением слова», то теперь он обращается к сокровищнице народного языка и на основе использования разговорного языка и фольклора создает свои произведения. Русская поэзия после подлинно эпических произведений Пушкина знала лишь романтические поэмы Лермонтова и реалистический, народный эпос Некрасова. Так дальнейшее развитие поэзии XIX и начала XX века шло по пути все большего и большего ухода ее в субъективно-лирический мир поэта, утверждая к началу XX века монополию лирики. Поэтому выход Хлебникова в эпическую поэзию (как и выход в эпос Маяковского) свидетельствовал не только о новых тенденциях его поэзии, но и определял его обращение к традициям русской эпической поэзии и в первую очередь к Пушкину и Некрасову.

    «Хлебников — единственный наш поэт-эпик, — писал Ю. Н. Тынянов. — ‹...› В самые ответственные моменты эпоса — эпос возникает на основе сказки. Так возникла «Руслан и Людмила», определившая путь пушкинского эпоса и стиховой повести XIX века, так возник и демократический «Руслан» — некрасовское «Кому на Руси жить хорошо». «Народность» поэзии, её «простота» и доступность, новое поэтическое сознание чаще всего вырастали на почве обращения к народному творчеству, фольклору, песне, сказке. Этим путем идет и Хлебников, широко пользуясь в своей поэзии фольклором, на его основе создавая свои поэмы.

    Почти «классическая» свобода и легкость стиха в таких поэмах Хлебникова, как «Вила и леший», «Три сестры», «Поэт», «Ладомир», несомненно явились в результате обращения к Пушкину. Хлебников далек здесь от стилизации пушкинского стиха или «подражания», его сближает самый метод обращения со словом, свободная легкость каждого слова, непосредственность переживания. Правда, Хлебников далек от той законченности, точности и ясности, которые составляют основу пушкинской «гармонии», не говоря уже о полном несходстве содержания, но и самое сопоставление здесь делается в плане отдельных аналогий, а не для установления тождества.

    столь большое место в его творчестве в целом.

    Такой «классической» прозрачности и точности стиха Хлебников чаще всего достигает при описании картин природы, где его языческий пантеизм, его подлинность ощущения природы наиболее полноценны:

    Как осень изменяет сад,
    Дает багрец, цвет синей меди,
    И самоцветный водопад

    И жаром самой яркой грезы
    Стволы украшены березы,
    И с летной зеленью проститься
    Летит зимы глашатай — птица,

    Одет откос холмов крутой
    И только призрачны и наги
    Равнины белые овраги,
    Да голубая тишина

    Конечно, «простота» Хлебникова, реалистические тенденции его поэтического стиля далеки от той простоты к которой приходит наша современная советская литература на основе метода социалистического реализма. Идеалистические концепции Хлебникова, его инфантильно-фантастическое восприятие действительности, отвлеченно-формалистическое экспериментирование над словом лишают его творчество той реалистической полноценности и полнокровности, которой отличается поэзия социалистического реализма. В то же время и идейная направленность творчества Хлебникова еще очень противоречива, сочетая приятие революции с утопически-иллюзорным, искаженным представленном о ее характере. Поэтому, отмечая путь такого поэта, как Хлебников, от формалистического экспериментаторства к «простоте», следует расценивать эту «простоту» не по аналогии с теми принципами социалистического реализма, которые выдвигает наша современность, а как свидетельство неизбежного и плодотворного прихода каждого подлинного художника к показу реальной действительности я освобождению от формалистического штукарства и непонятности.

    Простота, почти прозаическая точность повествования «Ночи перед Советами», напоминающая поэмы Некрасова, песенная, фольклорная основа «Прачки» и «Настоящего», экспрессивная сила разговорной речи «Ночного обыска» и наряду с ними классическая легкость и ясности стиха «Ладомира» или «Трех сестер» — вот то, чрезвычайно разнообразные стиховые принципы, которыми пользуется Хлебников. Но, несмотря на все их разнообразие, они объединяются одной общей тенденцией к простоте и ясности языка. Пределы этой простоты и безыскусственности показывает поэма «Труба Гуль-Муллы», представляющая как бы дневниковую запись, максимально точную по своим фактическим деталям.

    Свобода обращения со словом позволяет Хлебникову не бояться этой простоты. Его стих в этих вещах лишен внешней красивости, поэтической позы, формалистической «сделанности» или нарочитости. Огромное чутье слова подсказывает Хлебникову скупой и выверенный образ и в то же время образ исключительной наглядности и выразительности.

    Не случайно, что в произведениях Хлебникова, посвященных гражданской войне и наиболее насыщенных реалистическими элементами, это реалистическое начало связано с песней, с фольклором («Прачка», «Настоящее»). Хлебников при этом далек от стилизации фольклора. Создавая на его основе эпические произведения, он пользуется ритмами, интонацией, богатством языка, свойственными фольклору.

    других вещах; песни о Стеньке Разине — в поэмах Хлебникова о Разине («Разин», «Уструг Разина»). Однако здесь следует подчеркнуть разницу между обращением к народной поэзии раннего Хлебникова и ролью фольклора в его последних вещах. В ранних стихах и прозе Хлебников обращался к сказке, апокрифу, былине, заговору, то есть к архаическому, древнерусскому фольклору; в поздних своих вещах Хлебников пользуется современным фольклором, в первую очередь фольклором, отразившим революционные настроения крестьянства.

    Это приближение Хлебникова к «простоте» было результатом длительных поисков, результатом огромной работы над словом. Несомненно, что установка Хлебникова на «понятность» поэзии явилась результатом того воздействия, которое оказала на его творчество революция, определив поворот к простоте стиха в, таких вещах, как «Невольничий берег», «Ладомир», «Ночь перед Советами» и т. п.


    Источник заимствования: www.ka2.ru

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7