VI. ГОДЫ РЕВОЛЮЦИИ
При наступлении Октябрьской революции перед Хлебниковым, как и перед остальными футуристами, не стоял вопрос об ее «приятии». В обстановке саботажа значительной части интеллигенции футуристы пришли в лагерь пролетариата с самого начала и активно работали в Росте и Политпросвете. Правда, то понимание революционного искусства, которое выдвигали футуристы, имело еще формально-экспериментаторский характер, сложившись в условиях эстетического «бунта». Наряду с непреодоленными в первые годы революции тенденциями «новаторского» экспериментаторства и формализма, проповедываемых «Газетой футуристов», «Искусством коммуны» и в устных выступлениях, — в самой идеологии бывших футуристов еще явственно видны были «родимые пятна» мелкобуржуазного, индивидуалистического мировоззрения.
Бунтарски-утопические лозунги «Трубы марсиан» прочно вошли в сознание деятелей нового искусства. Под лозунгом «изобретательства» и борьбы со старым «приобретательским» обществам и искусством проходили диспуты, декларации и творческая практика левого искусства в первые годы революции.
В. Каменский приводит в своих воспоминаниях те фантастические планы и проекты, с которыми художники и поэты выступали в первое время после революции: «Например, Жорж Якулов с горячим темпераментом говорил с эстрады о том, как он строит на Кузнецком «мировой вокзал искусства (новое, филипповское кафе «Питтореск»), с барабана (арены) которого будут возвещаться «приказы по армии мастером новой эры»... Такой же мечтатель — Хлебников, поддерживая вокзальную затею Якулова, намеревался созвать в «Питтореск» всех «председателей земного шара», чтобы наконец решить «судьбу мира».
Между прочим, приехавший из Петрограда Евреинов рассказывал, что там был устроен грандиозный «карнавал искусств»: писатели, художники, композиторы и актеры на разубранных цветами автомобилях праздничной длинной вереницей двигались по Невскому. Эту автомобильную вереницу «карнавала» заканчивал большой грузовик, на борту которого мелом было написано:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМНОГО ШАРА
На грузовике в солдатской шинели сидел сгорбленный Хлебников».
Именно в этой обстановке поисков «нового искусства», в обстановке тех часто фантастических планов и проектов, которые выдвигались левыми художниками и поэтами в первые годы революции, следует учитывать и многие идеи и «предложения», которые высказывал Хлебников со свойственной ему наивностью.
Хлебников в революции видел не только освобождение от тяготивших его уз государства, но и возможность для осуществления тех утопических планов и идей, которые созревали у него в период империалистической войны. Поэтому сразу же после февральской революции Хлебников выступает с «воззванием» «председателей земного шара, написанным в апреле 1917 года в Харькове и являющимся своего рода декларацией мелкобуржуазной художественной интеллигенции, утверждавшей отрицание государства и индивидуалистическую свободу: «Мы говорим, что не признаем господ, именующих себя государствами, правительствами, отечествами и прочими торговыми домами, книгоиздательствами, пристроившими торгашеские мельницы своего благополучия к трехлетнему водопаду потоков вашего пива — и нашей крови выделки 1917 с кроваво-красной волной. Дырявой рогожей слов о смертной казни вы завесили глаза Войны, с родиной на устах и уставом военно-полевых судов».
В то же время Хлебников обращается к «товарищам рабочим» с извинением, считая, что застрельщиками той утопической «революции», которая должна создать «государство времени», являются представители художественной и научной интеллигенции: «Мы — особый вид оружия. Товарищи рабочие, не сетуйте, что мы идем особой дорогой к общей цели. У каждого рода оружия свой строй и свои законы... Мы рабочие-зодчие (социал-зодчие)».
Беспочвенное индивидуалистическое бунтарство, блуждания вокруг революции и неосознанность своей идеологической позиции характеризовали настроения широких кругов мелкобуржуазной интеллигенции, в особенности в период после февральского переворота. На фоне этого смутного и противоречивого бунтарского брожения и «новаторских» исканий вырастает и беспомощно-наивное прожектерство Хлебникова, этого последнего утописта, носящегося с фантастической идеей организации «Правительства земного шара».
Хлебникову революция представляется не борьбой классов, а космическим переворотом, открытием новых «законов времени». Несмотря на это, Хлебников не только не противопоставлял свое «государство времени», свою социальную утопию пролетарской революции, но целиком принял последнюю.
Февральский переворот не разрешил ни классовых противоречий, ни вопроса о войне. Этого было достаточно для отрицательного отношения к нему Хлебникова. Его «бунтарство», при всей своей противоречивости и идеалистически-утопических элементах, выражало настроения мелкобуржуазных интеллигентских слоев, совмещающих радикально-индивидуалистический максимализм с давно отжившими, а нередко и просто фантастическими идеями. Поэтому и протест Хлебникова против Керенского и Временного правительства принял форму игры. Хлебников, например, предлагал устроить «высекновение» Керенского, то есть публично высечь чучело, его изображающее.
О жизни Хлебникова в период после февральского переворота до Октябрьской революции наиболее полное представление дает его автобиографический рассказ «Октябрь на Неве», в котором он описывает свою деятельность и настроения этого периода.
Передавая настроения свои и той группы футуристов, с которой в это время он был тесно связан, Хлебников подчеркивает свое враждебное отношение к правительству Керенского: «В Петрограде мы вместе встречались. Я, Петников, Петровский, Лурье, иногда забегал Ивнев и другие председатели... В эти дни странной гордостью звучило слово «большевичка», и скоро стало ясно, что сумерки «сегодня» скоро будут прорезаны выстрелами. Дмитрий Петровский, в черной громадной папахе, с исхудалым прозрачным лицом, улыбался загадочно: «Чуешь? — Шо воно диеться. Ни як в толк не возьму!» — говорил он и загадочно набивал трубку с тем видом, который ясно говорил, что дальше не то еще будет. Он был настроен зловеще. Кто-то из трех должен был пойти в Зимний дворец и дать пощечину Керенскому».
Эти по-детски наивные планы и формы протеста являлись выражением того же мелкобуржуазного бунтарства, которое сказывалось и прежде в поэтическом «нигилизме» футуристов. «Духовный максимализм» и субъективная революционность сочетались здесь с полной политической неориентированностыо и иллюзорным представлением о характере и задачах революции.
По словам встретившей его в это время Н. О. Коган, Хлебников «был сравнительно в спокойном состоянии, освобожден от отбывания воинской повинности, хотя одет был в серой шинели и солдатской обмундировке. Ноги обуты в лапти. Весь костюм запылен, измят, особенно фуражка. На ней он писал карандашом за отсутствием записной книжки. Остался в памяти ответ на мой вопрос: «Каждый ли поэт может написать по-настоящему хорошие стихи?» — «Стихи, — сказал он задумчиво, — это все равно, что путешествие, нужно быть там, где до сих пор еще никто не был».
В дни октябрьских событий Хлебников уезжает из Петербурга в Москву. Во время октябрьских боев в Москве он вместе с Д. Петровским скитается по улицам Москвы. В воспоминаниях Петровского эти дни описываются следующим образом: «Оказалось, он был храбр и в опасности совершенно хладнокровен. Приведу следующий случай. Зашли мы в татарскую харчевню на Трубной площади (у Хлебникова, да и у меня было пристрастие ко всему восточному). Спросили порцию конины. В это время раздался настолько сильный залп по харчевне, что стекла вылетели. Мы сидели за столиком, попавшим в полосу обстрела: стакан на столе у нас был разбит пулей вдребезги.
Я остался сидеть, несколько лишь выпрямившись, в чем выражалась у меня готовность к фатальности случая. Хлебников же встал и стал рассматривать с удивительным хладнокровием и любопытством копошившихся в ужасе на полу татар, урчащих свои молитвы громким шепотом».
В Москве Хлебников пробыл конец 1917 года, по словам Петровского, приглашенный совместно с В. Каменским и Д. Бурлюком «меценатом» — булочником Филипповым редактировать художественный журнал и писать какой-то роман». По словам сестры Хлебникова, Веры Владимировны, он рассказывал ей, что вскоре после Октябрьской революции «имел возможность хорошо устроиться материально. Меня в Москве пригласили быть редактором одного журнала. Я согласился, получил аванс на расходы: кошелек, туго набитый деньгами; вышел с ним на улицу, прошел немного и раздумал... вернулся обратно и отдал кошелек, отказавшись от должности редактора... «Это слишком меня связывало» — добавил он задумчиво».
Конец 1917 я начало 1918 года Хлебников проводит у родных в Астрахани и возвращается в Москву к весне 1918 года. Весну 1918 года Хлебников проводит в Москве, поселившись на квартире у одного московского врача. Однако обстановка обывательского быта и заботы хозяев об его приручении к оседлой жизни заставили Хлебникова вновь обратиться к странствиям. «Хозяйка мне как-то рассказывала, — передает в своих воспоминаниях С. Спасский, — что пыталась вразумлять Хлебникова: пора оставить неустроенную жизнь; возможно, шла речь и о бесцельных кочевьях. Хлебников упрямо ответил, что у него особенный путь... В конце апреля или в начале мая он предпринял объезд Поволжья, предполагая добраться до Астрахани к родным».
Житейская беспомощность, враждебность к обывательскому быту и детски-наивное отношение Хлебникова к окружающей действительности не покидали его и в самые трудные и тяжелые годы разрухи, гражданской войны и голода. Он никогда не жаловался на житейские неудобства, голод, на свою бесприютность и вместе с том не замыкался в своем одиночестве, далек был от пессимистического или ущемленного отношения к жизни. Застряв по дороге в Астрахань в Казани, Хлебников встречает там С. Спасского.
С. Спасский описывает свою случайную встречу с Хлебниковым следующим образом: «Закурили и, сытые, гордо вышли на пристань. Город лежал верстах в двух от реки... «Что, если пуститься пешком?» — «Конечно, — ответил Хлебников. — Только лапти нужны. Мы можем продавать папиросы. Я сегодня думал об этом. Будем читать на улицах стихи. За это нас будут кормить», — заблуждаясь и представляя мир более добрым, строил предположения Хлебников».
В начале 1919 года Хлебников снова возвращается в Москву. В его документах отмечена прописка в Москве от 8 апреля 1919 года. К этому времени в Москве В. Маяковским и О. Бриком было организовано издательство «ИМО» (издательство молодых), в котором пред полагалось выпустить собрание сочинений Хлебникова, под редакцией Р. О. Якобсона. Хлебников принимал деятельное участие в осуществлении этого издания, передав Якобсону рукописи своих произведений. Однако летом 1919 года издательство «ИМО» прекратило свое существование, и издание книг Хлебникова не осуществилось. Самого Хлебникова в это время не было в Москве. По-видимому, из Москвы он поехал на лето под Харьков, на дачу а «Красную Поляну» к художнице М. М. Синяковой, откуда вскоре перебрался в Харьков.
Жизнь в Харькове в период ожесточённой гражданской войны, во время голода и хозяйственной разрухи была особенно тяжела для Хлебникова. Но к этому времени относится один из наиболее плодотворных периодов его творчества, — в Харькове написан целый ряд поэм и стихотворений (в том числе «Ладомир», «Поэт», «Лесная тоска», «Три сестры»).
Октябрьская революция не только оплодотворила творчество Хлебникова новыми темами, не только раскрыла перед ним пути большой эпической поэзии, но в определила изменение его мировоззрения, хотя до конца и не уничтожила его идеалистической основы. Подлинный социалистический характер Октябрьской революции, так же как в смысл и значение происходивших на его глазах событий, были во многом непонятны, а подчас и чужды идеалистическому сознанию Хлебникова, но в то же время вопрос о «приятии» или «неприятии» революции ни разу не вставал перед ним так, как он стоял перед большей частью мелкобуржуазной интеллигенции, в частности хотя бы перед Блоком.
Хлебников сразу вошел в революцию и по-своему искренно и безоговорочно служил ей. Писание агитационных стихов для Росты, работа в Политпросвете, поход с революционными отрядами Ирана свидетельствуют о том, что при всей своей «неприспособленности» к общественной жизни Хлебников именно во время революции начал обретать под ногами социальную почву. Но в то же время при всей своей искренности вера Хлебникова в революцию и коммунизм была именно верой, далекой от понимания подлинной сущности революции.
В Харькове Хлебникову пришлось не только вести полуголодный образ жизни, но и внешне он превратился в того «оборванца», каким его чаще всего рисуют воспоминания этих лет. В 1919 году, в период захвата Харькова белыми, Хлебников, принятый ими за шпиона, арестовывается, а затем сажается в психиатрическую больницу. Лишь при восстановлении советской власти Хлебников получает свободу и находит материальную поддержку.
О пребывании Хлебникова в Харькове в 1919 — 1920 годах довольно полную картину дают воспоминания В. Б., который рассказывает следующие подробности: «Жил (улицы не помню) около Епархиальной. Одноэтажный флигель во дворе. Комната с отдельным входом с террасы. Окна тоже только на террасу. Всегда темно. Стол завален рукописями. Кровать без подушки, белья. Служил в Главполитпросвете, питался пайком. Часть пайка где-то выменивалась на обеды. Караваи хлеба стояли до следующего получения пайка (10 — 15 дней), черствели; пища кроме обедов — хлеб, сахар, чай. Одежды никакой — обношенная красноармейская; добавления пробовали мастерить из занавесок. Мало тяготился. Из пищи единственное желание — фрукты. Работа в Главполитпросвете (кажется, история литературы в красноармейских кружках), по-видимому, мало клеилась. Хотел перевода в агитационный поезд. Потом все упорнее стал говорить об Астрахани, Персии.
Духовная жизнь этого периода. Продолжал исторические сочетания с числам. Метод — доставался энциклопедический словарь, даты великих людей, тут же всевозможные сочетания на обрывках. Но больше всего мечтал о формуле зависимости из области астрономии, формула эта должна была связать астрон. явления со словом, алфавитом, происх. языков (позже 1 раз видал в Москве — говорил, что в Персия формула найдена). Думал о скрытом значении букв (звуков речи), имел тогда несколько стихов, которые были посвящены этому. Думал о создании международного языка именно на этих основах, мечтал о специальной лаборатории (кто-то обещал в Царском селе (?) для этой цели. Из стихов в то время писался «Ладомир». Вначале небольшое стихотворение, затем обрастало, расширялось, вклеивались ранее написанные стихи («Туда, туда, где Изанаги»). Остановился на одной из редакций случайно, сомневался. Из рукописей того времени, кроме стихов о звуках речи, помню «Стенька Разин», 2 — 2½ стр., читается слева направо и наоборот (паллиндром). Из стихов прошлых вспоминал, считал показательным — «Вы видели, я щеткам сапожным»... Своих старых книг при себе не имел. Только «Союз молодежи» (№ 3); дорожил своими предсказаниями о 1917 годе.
Оценки поэтов. Очень высоко, на первое место, ставил Каменского. Высоко ставил Маяковского. Ценил Асеева, Есенина. Холодно говорил о Пастернаке, видимо, и знал его мало. Молодежь того времени не знал, мало интересовался, стихи читал неохотно.
Восторженно отзывался о коммунизме. Как-то, придя с собрания (ячейка Главполитпросвета), говорил, что оно напомнило ему храм, новую религию. Говорил о желании записаться в партию.
Мало известно мне — говорил, что при белых вначале был заподозрен в шпионстве, затем посажен в сумасшедший дом. Часто вспоминал хорошо о сумасшедшем доме. Перед отъездом хотел идти туда прощаться. Этот эпизод должен знать Петников, который там бывал у него, по его словам.
Из друзей чаще вспоминал — Л. Бруни, Дымшиц-Толстая.
Жил одиноко. Посещений не любил. Заходили — Петников, Перцев, Ермилов (художник, издавший «Ладомир»). Хорошо относился к молодой поэтессе (фамилию забыл), стихи которой ценил, они одновременно с «Ладомиром» были изданы Ермиловым.
Уехал, билет дали в Главполитпросвете до какой-то промежуточной станции на Юг. Мечтал о Юге, Персии. В Москву не хотел. Когда уезжал, не имел с собой ничего, остаток последней получки жалованья».
жизненной наивности и беззащитности Хлебникова, так и того циничного отношения к нему, которое он встречал со стороны продолжателей буржуазно-богемных традиций. Один из организаторов этого шутовского «избрания», воспринятого Хлебниковым всерьез, А. Мариенгоф, следующим образом передает этот эпизод: «Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал. Хлебников в холщовой рясе, босой и со окрещенными на груди руками выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в «председатели». После каждого четверостишия, как условлено, он произносит: «Верую... »
Если в предреволюционные годы Хлебников, при всем своеобразии своей позиции и своего творчества, тесно был связан с футуризмом и футуристами, то после Октябрьской революции творческий путь Хлебникова в значительной мере путь самостоятельных поисков новых поэтических методов, стоящих вне общей линии поэтического развития тех лет. В той переоценке и полном пересмотре поэтических принципов футуризма, в поисках более массового и реалистического стиля, под знаком которых проходит творчество Хлебникова в эти годы, он в известной степени перекликается с Маяковским, идя в то же время своей особой дорогой. Вокруг Хлебникова в этот период группируются такие поэты, как Д. Петровский, Н. Асеев, Г. Петников.
Хлебников оказался одинаково далеким и от рецидивов футуристического эпатажа и заумности имажинистов, и от всевозможных эпигонов символизма и акмеизма, и от множества «школок» и групп, возникавших в то время. В этой литературной обособленности Хлебникова представляют особенно значительный интерес его сочувственные отзывы о пролетарских поэтах «первого призыва» — Гастеве и Александровском. Гастев с его «космизмом», с его абстрактным пафосом коллективизма и уитмановской монументальностью стиха вызывает особенно сочувственное отношение Хлебникова. В статье «О современной поэзии» (1920 г.) Хлебников, весьма положительно отзываясь о стихах Асеева и Петникова, особо выделяет Гастева: «Это обломок рабочего пожара, взятого в его чистой сущности, это не ты и не он, а твердое «я» пожара рабочей свободы, это заводской гудок, протягивающий руку из пламени, чтобы снять венок с головы усталого Пушкина — чугунные листья, расплавленные в огненной руке». Это отношение к Гастеву, как к «соборному художнику труда», являлось в сущности отношением Хлебникова я пролетарской поэзия в целом, свидетельствуя вместе с тем и о его политической настроенности.
В сентябре 1920 года Хлебников уезжает из Харькова на юг, стремясь пробраться на Кавказ. 22 августа он получает удостоверение на поездку в Баку для поступления на службу, а в конце сентября принимает участие в Первой кавказско-донецкой конференции Пролеткультов в Армавире. К этому же времени относится и кратковременное пребывание Хлебникова в Ростове н/Д, во время которого была осуществлена постановка его пьесы «Ошибка смерти». В ноябре 1920 года Хлебников попадает в Баку, где поступает на работу в бакинское отделение Кавросты. В воспоминаниях Т. Вечорка приезд Хлебникова в Баку и поступление в Кавросту передаются следующим образом: «Вскоре пожаловал Хлебников, с толстой бухгалтерской книгой подмышкой и недоеденным ломтем черного хлеба в другой руке.
Видом он был нелеп, но скульптурен. Высокий, с громадной головой в рыжеватых, заношенных волосах; с плеч — простёганный ватник хаки, с тесемками вместо пуговиц; на длинных ногах—разматывающиеся обмотки. Оборванный, недоодетый, он казался дезертиром, только что изловленным Кручёных... Получив очередные агитрисунки, стал делать подписи под ними, поглядывая на картинки, и всё советовался — так ли?
Хлебников все оглядывался и, узнав, что ему готовят удостоверение, выписывают паек, карточку на обед и т. п., — совершенно умиротворялся и, отдав все подписи, раскрыл свой гроссбух, исписанный почти наполовину, и стал его продолжать, — не то стихи, не то выкладки чисел и комментарии к ним. Прощаясь, обещал придти завтра».
Пребывание Хлебникова в Баку подробно описано в неизданных воспоминаниях О. Спектор, в которых она рассказывает о том, что «Кавростовское существование его было весьма своеобразно. Днем он толкался по отделу, писал лозунги и стихи. Ходил обедать в столовку, где не съедал, а пожирал должные порции пшена, так что создавалось впечатление, что он может его есть без конца. Ночью он укладывался тут же в отделе, на огромном столе, среди неоконченных плакатов, клеевых красок и всяческого хлама.
С мужской половиной своих сотоварищей по службе он не сходился. К женщинам относился доверчивее. Те с ним тоже были проще и теплее. Охотно разговаривал, улыбался и даже среди работы царапал экспромты... »
Хлебников принимал активное участие в работе бакинский Кавросты по изготовлению агитационных плакатов и лозунгов, сочиняя агитационные подписи к ним и целые стихотворения. Таково, например, его стихотворение «От зари и до ночи», включенное им впоследствии (в несколько изменонном виде) в поэму «Настоящее». Помимо работы в Кавросте, Хлебников числился лектором Политотдела Каспийского флота и хотя лекций, по-видимому, не читал, но близко сошелся с моряками, принимая участие в работе морского клуба и живя в матросском общежитии.
Весной Хлебников направился в Иран и работал при штабе иранской революционной армий в качестве лектора.
В Иран Хлебников прибыл 14 апреля 1921 года и находился там в течение лета. Очевидец вспоминает об этом периоде жизни Хлебникова следующие подробности: «Числясь лектором Культпросветотдела, к весне Хлебников испросил разрешение поехать в Энзели (Культпросветотдел квартировал в Реште) и поехал туда прогуливаться по берегу моря. К этому времени Хлебников успел «загнать» на базаре свой сюртук, в котором он приехал из Баку. Поэтому, оставшись без сюртука, без шапки, в мешковой рубахе и таких же штанах на голое тело, без сапог, он имел вид оборванца-бедняка. Однако длинные волосы, одухотворенность лица и вообще весь облик человека «не от мира сего» привели к тому, что иранцы дали ему кличку «дервиша».
период своего творчества, противопоставляя древнюю восточную культуру буржуазной Европе. В условиях гражданской войны в Гиляне пребывание там Хлебникова далеко не являлось туристским путешествием. Хлебников, числившийся лектором Культпросветотдела, переносил совместно с частями иранской революционной армии все трудности и опасности похода. Он помещает ряд стихотворений в газете «Красный Иран» и находится в тесном общении со всей командной и солдатской средой. В то же время именно в Иране Хлебников пытался практически осуществить тот свободный от условностей цивилизации образ жизни, к которому он постоянно стремился. Он ведет жизнь того «дервиша», «гуль-муллы», каким он изобразил себя в своей автобиографической поэме «Труба Гуль-муллы», начатой, по-видимому, еще во время пребывания в Иране как путевой дневник.
«С июня по август 1921 года Хлебников совместно с группой товарищей во главе с Эхсанулла-Ханом (глава революционного движения в Гиляне) отправился в поход на Тегеран через провинцию Мазендеран. Хлебников прибыл в начале июля в село Шахсевар и поселился вместе с художником Доброковским. В этом же доме помещалась охрана штаба. Обязанностей у Хлебникова не было никаких. Поэтому он хотя и числился на службе, но располагал временем и собой в полной мере.
Хлебников бродил по берегу. Купался часами в море. Писал на клочках бумаги стихи. Делал сложные математические вычисления для «Досок судьбы» и всегда охотно откликался на призыв Доброковского поесть ухи из сомов, тут же на берегу пойманных. Несмотря на свою видимую нелюдимость, Хлебников охотно общался с местным населением, революционными солдатами и как-то даже, вместе с другими, был в гостях у местного хана (землевладельца), откуда он, вероятно, и почерпнул сценку в ханском доме... »
После измены главнокомандующего иранских революционных войск Саад-Эд-Доулэ 25 июня 1921 года Хлебников возвращается назад в Баку.
«Первый день отступления, до первой ночевки, Хлебников шел в ногу с другими, но наутро стал отставать, зная, что его могут настигнуть шахские казаки, которых ждали отступающие «в тыл». Несколько предупреждений не убедили его идти с отрядом, и наконец, В. В. пошел в сторону от берега моря (по которому отступали), вглубь, мотивируя тем, что «в ту сторону полетела интересная ворона, с белым крылом»... Так В. В. и отстал от отряда. Только через день, когда отряд отдохнул в Рудессере и уже погрузился на киржимы (плоскодонные лодки) для отплытия в Энзели, в песчаных далях берега замаячила высокая фигура Хлебникова с клеенчатым футляром от пишущей машинки на голове (á 1а армянский католикос!) и вязанкой «Досок судьбы» на дручке за плечом...
В Энзели Хлебников провел несколько дней после возвращения «из похода» на Тегеран. Купался в море. Гулял. Тогда же во время купания у него украли одежду. Голый добрался до дома старшего морского начальника (на берегу). Одели, и В. В. уехал с группой товарищей в Баку».
В Баку Хлебников возвратился в конце июля 1921 года и в августе уехал в Железноводск. В Железноводске он встретился с О. Самородовой и ее сестрой и поселился у них на даче.
«Так зажили мы бок о бок, ежедневно встречаясь. Но отношения между нами вначале были очень сдержанные. Он много работал, а когда заходил в нашу комнату, то скорее ронял фразы, чем разговаривал... Помню, как подробно объяснял он мне свой, как он называл, главный труд... Я ничего не поняла в этом «альбоме» (мне почему-то рукопись с его главным трудом представляется в виде альбома с какими-то бурыми толстыми листами), с цифровыми и алгебраическими выкладками... Читал он часто и свои стихи... Мне особенно запомнились «Саян», «Ты чей же разум»...
Хлебников, как я уже говорила, не проявлял смущенья от того, что он попугай, что его костюм состоит из самых фантастических элементов. Разве только в фигуре, в движениях чувствовалась некоторая связанность, пожалуй, пришибленность. Он сидел всегда как-то особенно скромно, прижав колено к колену, подтянув ноги в колодках под кресло и придерживая рукою воротник сюртука. Но лицо его при этом было спокойно, пожалуй, безразлично. Глаза неотрывно смотрели ясным, равнодушным взглядом прямо в глаза собеседника. Он не смущался, когда дачники приносили ему горячую лепешку или бобовую похлёбку. Брал эти «подаяния» спокойно, непринужденно и равнодушно. Так же принимал вообще все заботы о разных насущных мелочах.
с убежденностью: «Оказывается, ими можно отлично питаться». На эту реплику хозяйка даже засмеялась в злом восторге: «Куда уже лучше!.. Встал утром — есть у нас что поесть? — А как же, — целый лес груш».
Он никогда ни на что не жаловался, не ворчал на тяжелые условия жизни, не высказывал желания переменять их, он словно не замечал их. Его подчинение тяготам жизни было лишено какого бы то ни было смирения или бравирования — он был просто к ним равнодушен.
Он любил природу, лес, животных, любил говорить о них. Целыми часами он, несмотря на свою слабость, бродил по Железной горе...
Работал он в Железноводске чрезвычайно много. Пересматривал какие-то старые записи, что-то рвал, что-то вписывал в большую книгу, похожую по формату и виду на конторскую. Лес вокруг нашей дачи был усеян листочками его черновиков. Он разбрасывал их без сожаления. Они белели всюду на кустах, в траве, под деревьями».
В Железноводске Хлебников заболел и начал хлопотать о переезде в Пятигорск для лечения. В конце сентября он перебирается в Пятигорск и поступает «ночным сторожем» в Терросту. В письме к отцу он подробно описывает свое пребывание в Пятигорске: «Я ехал 7 дней из Баку в Пятигорск и был полумертвым целый месяц после того. Правда, помогло безденежье. Теперь мои дела изменились; я приехал совершенно босой, купил доски, они конечно восстали, и вот я ходил как острожник, гремя и стуча, останавливаясь на улицах, чтобы переобуться. Но сегодня Терроста, где я служу «ночным сторожем!!», выдала мне превосходные американские ботинки, черные, прочные — фу-ты, ну-ты, как говорили раньше. Теперь я сижу и любуюсь ими. Условия службы в Терросте (Терской Росте) прекрасны, настоящие товарищеские отношения; я только по ночам сижу в комнате, кроме того печатаю стихи и статья, получаю около 800000 р., но могу больше (лень-матушка); этого мне хватает.
в Америке, и прекрасно относится ко мне. Я с ним сильно подружился и просто полюбил его. Я скоро ненадолго поеду, может быть, в Москву, а потом обратно в Пятигорск, в Росту... Будущим летом я, вероятно, опять поеду в Персию, и если Вера хочет, может присоединиться. Время испытаний для меня кончилось: одно время я ослаб до того, что едва мог перейти улицу, и ходил шатаясь, бледный как мертвец. Теперь я окреп, скоро стану силен, могуч и буду потрясать вселенную».
Пребывание Хлебникова в Пятигорске и его работа в Терросте описады в воспоминаниях Д. Козлова, о котором упоминает в своем письме Хлебников: «Помещался Виктор Владимирович в небольшой комнате 2-го этажа, рядом с крытой верандой, окном во двор дома №4 по улице Карла Маркса, где находились объединенные на Тереке Роста, Центропечать, Госиздат и редакции двух газет — «Терек» и «Стенная Роста». Учреждение снабдило его постелью, выдало ему английские ботинки, брюки с гимнастеркой и шапку. Так как у него сильно опухли от ревматизма ноги, то его сейчас же удалось устроить на амбулаторное лечение в Кавминвод, а через полтора месяца поместить в одну из лечебниц Пятигорска. Хуже обстояло с пищей. Паек выдавался натурой: крупа, мясо, соль, овощи, хлеб. Коммунальной столовой в Пятигорске не было, а в частных — цены были почти недоступны. Двухнедельного жалованья хватало не более как на 2-3 обеда. Таким образом, Хлебникову приходилось питаться больше чаем и хлебом. Иногда, но редко — обед у товарищей. На улицах стали уже подбирать умерших от голода, сначала беспризорных детей, потом и взрослых. Хлебников понимал ответственность момента и пытался уверить, что он всем доволен, что о лучшем положении не мечтал никогда в жизни. Днем Хлебников отдыхал или бродил по городу и окрестностям. Ночью — «сторожил» свои большие думы, создавал редкие по красоте и силе образы, расстанавливал по местам своенравные рифмы в все писал, писал... Писал он неустанно, но печатал очень неохотно, все отговариваясь: «Еще не готово... Надо переработать».
Осень и начало зимы 1921 года, проведанные Хлебниковым в Пятигорске, относятся к наиболее тяжелому времени голода и засухи в Поволжье и на Кавказе. Хлебников не только не остался в стороне от той работы, которая велась Ростой и другими советскими организациями по оказанию помощи голодающим, но сам принимал в ней активное участие, печатая агитационные стихи и отводя беспризорных в питательные пункты.
Впечатления от пребывания в Пятигорске даны в таких вещах Хлебникова, как «Голод», «Осень», «Три обеда». Наряду с этим Хлебниковым в это время написан ряд больших поэм («Ночь перед Советами», «Ночной обыск», «Настоящее»).
Во время пребывания в Пятигорске Хлебников начал курс лечения, но, не закончив его, в конце ноября 1921 года собрался ехать в Москву, стремясь напечатать свои произведения. До Москвы он добирался в течение месяца в санитарном поезде и прибыл туда 25 декабря совершенно больным, сразу же попав в больницу. По выписке из больницы он поселяется у художника Спасского в помещении Вхутемаса. О своем впечатлении от Москвы он сообщает вскоре по приезде в письмах к родным: «Пока я одет и сыт. Ехал в Москву в одной рубашке: юг меня раздел до последней нитки, а москвичи одели в шубу и серую пару. Хожу с Арбата на Мясницкую, как журавель. Ехал в теплом больничном поезде месяц целый». По прибытии в Москву Хлебников, в надежде на издание своих произведений, особенно много работает, заканчивает и переписывает целый ряд ранее написанных поэм и стихотворений. В частности, начало 1922 года посвящено им собиранию и подготовке к печати «Зангези». Хлебников полон издательскими планами и совместно с худ. П. В. Митуричем издает «Доски судьбы», правит корректуру «Зангези». В апреле-мае 1922 года он сообщает матери: «Я по-прежнему в Москве, готовлю книгу, не знаю, выйдет ли она в свет; как только будет напечатана, я поеду через Астрахань на Каспий; может быть, все будет иначе, но так мечтается. Мне живется так себе, но в общем я сыт — обут, хотя нигде не служу. Моя книга — мое главное дело, но она застряла на первом листе и дальше не двигается».
проезд в Астрахань. Еще в Москве, во время сильных приступов малярии, Хлебников был в очень плохом и болезненном состоянии. В Санталове он окончательно свалился. В письме к врачу А. П. Давыдову, незадолго до смерти, он сообщает: «Я попал на дачу в Новгородскую губернию, ст. Боровенка, село Санталово (40 верст от него), здесь я шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят. Расстройство (неразб.) службы. Меня поместили в коростецкую «больницу» Новгор. губ. гор. Коростец, 40 верст от железной дороги. Хочу поправиться, вернуть дар походки и ехать в Москву и на родину. Как это сделать?» Однако поправиться Хлебников так и не смог, и после мучительной болезни скончался 28 июля 1922 года.
Похоронен Хлебников был на погосте в деревне Ручьи бывш. Новгородской губернии (в 15 верстах от дер. Санталово).
Источник заимствования: www.ka2.ru