IV. ТВОРЧЕСТВО (1910 — 1914 гг.)
Реакция, наступившая после разгрома революции 1905 года, вызвала отлив революционных настроений среди интеллигенции, надолго оттолкнула ее вправо. Эта атмосфера реакции определила и сдвиг Хлебникова вправо, его кратковременное увлечение панславизмом и обращение к идеалистическим изысканиям «законов времени», которые должны были, по его мнению, мирным путем установить «мировую гармонию».
При всем значении для Хлебникова лозунгов и принципов футуризма следует остановиться и на отличительных моментах, характеризовавших его взгляды и творчество в это время.
Хлебников приходит к футуризму, увлеченный идеями «славянского возрождения» и создания единого «пласта азийской культуры», идеями, воскрешавшими давно сданное в архив реакционное славянофильство. Однако в эпоху империализма воскрешение лозунгов славянофильства, в целях подогревания казенного патриотизма, совершалось усиленными темпами, и наивно-романтическое «славянство» Хлебникова являлось одним из отголосков этого насаждения патриотической идеологии.
Увлечение древней «Русью» и славянством относится еще ко времени пребывания Хлебникова в Казани, уже первые его произведения, в частности пьеса «Снезини» (написанная в 1906 — 7 гг.), связаны с идеализацией древней Руси. К 1908 году, ко времени переезда в Петербург, относится и то «воинственное воззвание к славянам», о котором Хлебников иронически упоминает в автобиографии 1914 года. В этом «воззвании» Хлебников в шовинистических тонах писал: «Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя! Гряди! Гряди, дивный хоровод с девой Словией, как предводительницей горы!» Это раннее «славянофильство» подтверждается и упоминанием самого Хлебникова в письме к матери от 28 ноября 1908 года о том, что «Петербург действует, как добрый сквозняк, и все выстуживает. Заморожены и мои славянские чувства». Однако, несмотря на это признание, «славянские чувства» очень скоро вновь занимают значительное место в произведениях Хлебникова 1909 — 1913 годов («Училица», «Девий бог», «Внучка Малуши», «Дети выдры» и целый ряд стихотворений). К 1913 году относится и кратковременное сотрудничество Хлебникова в газете «Славянин», где им помещено было несколько лингвистических и критических статей.
Увлечение «славянскими чувствами» и патриотические настроения Хлебникова тех лет не являлись сколько-нибудь определенной и осознанной политической и идеологической системой. «Славянофильство» Хлебникова являлось прежде всего выражением его антикапиталистической настроенности, реакционной идеализацией «патриархальности», противопоставленной буржуазно-капиталистическому строю. Будучи по существу выражением тех реакционно-упадочных настроений, которые охватили значительные слои мелкобуржуазной интеллигенции после поражения буржуазной революции 1905 года, «славянофильство» Хлебникова легко смыкалось с официально патриотическим «панславизмом». Непонимание классовой борьбы и отрицательное отношение к капитализму приводило Хлебникова в эти предвоенные годы к поискам патриархальной идиллии, которую он и видел в своей фантастической языческой «Руси», в своей поэтической мифологии.
Только «грубое» вмешательство действительности в этот фантастический мир Хлебникова — империалистической войны, уничтожившей патриотические иллюзии о «славянстве», спасло Хлебникова от шовинистического угара, от присоединения к охранительной реакционной идеологии.
«Славянские» настроения Хлебникова, его увлечение «языческой Русью», — воскрешение славянской мифологии, обращение к заговорам и заклинаниям, архаические словообразования, — сближают ранние вещи Хлебникова с тем увлечением фольклором и древнерусской литературой, которые в эти годы пропагандировались символистами. Сказки и апокрифы А. Ремизова — «Лимонарь» (СПБ., 1908), «Жар-птица», «Зеленый вертоград» К. Бальмонта (СПБ., 1909), «Серебряный голубь» А. Белого («Весы», 1909) и, в особенности, «Ярь» (СПБ., 1907) С. Городецкого — вот та литературная обстановка, которая несомненно оказала влияние на фольклорно-архаические принципы первых вещей Хлебникова.
Со «славянофильством» и отрицательным отношением Хлебникова к западноевропейской культуре и литературе связана и ориентация его на фольклор, песню, сказку и древнерусскую письменность. «Русский Баян», в первую очередь, «Слово о полку Игореве», которое неоднократно им поминается, и народная песня, высоко ценимая Хлебниковым, противопоставляются им современной литературе.
Разрыв с «Академией стиха» и «башней» Вяч. Иванова, разрыв с символистами и акмеистами определялся, конечно, не только тем, что Хлебников не был в достаточной степени ими оценен и принят в их круг. Причины этого разрыва были гораздо сложнее и коренились в различии мировоззрения, в том бунтарском духе, который нес с собой Хлебников, враждебном, всей эстетизованно-мистической атмосфере символизма.
Для Хлебникова, в свою очередь, были неприемлемы как мистицизм символистов, так и их обращение к европейской, в первую очередь французской литературе. Недаром в своем памфлете — «Петербургский Аполлон» (относящемся к журналу «Аполлон») Хлебников писал о символистах, как о «Зевесах», «изваянных из помещичьего теста», и протестовал против «Верлэна», поданного «вместо русского Баяна».
Обращение к языческой Руси («Внучка Малуши», «Девий бог» и др.) являлось у Хлебникова результатом протеста против капиталистической культуры. Поэтому-то даже при изображении сельской природы («В лесу») в его воображении возникают:
«Славянофильские» увлечения Хлебникова однако не были тождественны ни со старым дворянским славянофильством 50 — 60-х годов, ни с панславистской империалистической пропагандой правительственного лагеря. Те полуфантастические, полупоэтические «теории», которые высказывались Хлебниковым, больше всего напоминают будущее «скифство» и «евразийство», позднее, уже в годы революции, столь близкое, например, А. Блоку или А. Белому. Хлебников мечтает о новой «культуре азиатского материка», 8 письме 1911 — 1912 года к Вяч. Иванову говоря о грядущем «азийском» «пласте культуры»: «Человек материка» выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидятся пласт — азийский, слабо намечаемый и сейчас. Было бы желательно, чтобы часть ударов молота в этой кузне Нового Века принадлежала русским». Эта ориентация на «Азию», на Восток, противопоставление славянства и Востока европейской культуре как культуре капиталистической в то же время приводили к реставрации давно отживших и реакционных теорий.
В период раннего футуризма Хлебников не был одинок в своих призывах к национальной славяно-азийской культуре. Даже ориентировавшийся на практике в значительной мере на современную западную живопись Д. Бурлюк, в своей декларативной брошюре «Галдящие «бенуа» и новое русское национальное искусство» (СПБ., 1913), писал, что одним из главных «факторов» «нового искусства» является «наше национальное искусство (вывеска, лубок, икона)», что «надо верить и в своё искусство и в искусство своей родины», что «Россия не есть художественная провинция Франции», что «пришла пора провозгласить художественную национальную независимость!» — тут же приводя стихи Хлебникова:
русский народ» к разиновщине, был написан в условном «русском стиле».
Эта «разиновщина», в которой сочетались призыв к крестьянскому восстанию с любованием «русской самобытностью», наиболее отчетливо проявилась в творчестве В. Каменского, но имеет большое значение и для понимания позиции Хлебникова. Не говоря уже о взглядах и настроениях Хлебникова после революции, когда Разин становится для него символом понимания революции, элементы этой «разиновщины» были уже и у дореволюционного Хлебникова. Только учитывая их, можно понять тот перелом, который наступает в Хлебникове во время войны и революции.
Элементы «разиновщины» и индивидуалистического бунтарства сближали Хлебникова с остальными футуристами и высказывались им еще в то время, когда он был увлечен «славянскими» идеями. Пытаясь вырваться за пределы ненавистного ему буржуазного мира, Хлебников приходил к утопическому мелкобуржуазному бунтарству. В письме к В. Каменскому (относящемся, вероятнее всего, к весне 1914 года) Хлебников спрашивает: «Вообще не пора ли броситься на уструги Разина? Все готово. Мы образуем Правительство Председателей Земного Шара». Здесь следует вспомнить, что в условиях царизма самая идея «правительства председателей земного шара», при всей своей наивной безобидности и фантастичности, была своеобразным протестом против господствующего строя.
Эти бунтарские настроения полнее всего отразились в футуристических «манифестах» — «Пощечине», «Садке судей», «Рыкающем Парнасе», составлявшихся при ближайшем участии Хлебникова. Но в то же время те декларации и статьи, которые были написаны самим Хлебниковым в период становления футуризма, значительно отличаются от общефутуристических деклараций.
Темы разиновщины и пугачевщины мелькают уже и в дереволюциоином творчестве Хлебникова. Еще в 1913 году в «Хаджи-Тархане» он писал:
Однако в то же время Хлебников под впечатлением разгрома революции 1905 года разделяет упадочные настроения эпохи реакции:
«Бездны взор» и «лик тенет» самодержавия казались Хлебникову в предвоенные годы несокрушимым препятствием для революции; самая же революция, — «к свободе сладостной зовёл», — представлялась ему как народное восстание.
В условиях наступившей после революции 1905 года реакции и разочарования значительных слоев мелкобуржуазной интеллигенции в революционном движении вырастали утопические планы и проекты Хлебникова. В своем протесте против окружающей его действительности, против ненавистного ему буржуазного быта Хлебников становится на путь прожектерства, предлагая фантастические реформы вроде следующих: «Совершать обмен видами труда посредством обмена ударов сердца» пли «строить дома в виде железных решеток, куда бы могли вставляться подвижные стеклянные домики», — в которых с особенной наглядностью раскрывается мелкобуржуазное бунтарство Хлебникова, его судорожные попытки найти выход из плена буржуазного общества.
Для бунтарских настроений Хлебникова, для понимания его мировоззрения особенно интересна самохарактеристика, которую дает Хлебников в письме к В. Каменскому в 1913 — 1914 году: «А вообще — мы — ребята добродушные: вероисповеданье для нас не больше чем воротнички (отложные, прямые, остро загнутые, косые). Или с рогами или без рог родился звереныш: с рогами козленок, без рог теленок, а все годится — пущай себе живет (не замай). Сословия мы признаем только два — сословие «мы» и наши проклятые враги... Мы — новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы». Здесь нет сколько-нибудь осознанной политической программы сколько-нибудь отчетливой оппозиции существующему строю. Весьма умеренное мелкобуржуазное бунтарство Хлебникова легко сочеталось поэтому с реакционно-шовинистическими настроениями. Протестуя против ущемленности и неполноценности личности в капиталистическом обществе, Хлебников видит выход в возвращении к природе, к патриархальному примитивизму, избавляющему, по его мнению, от противоречий и «бездушной» механизации капиталистической культуры.
Хлебников противопоставляет сложности современной культуры примитивизм первобытного мышления, антропоморфизм, наивную свежесть мировосприятия ребенка или дикаря.
«Инфантилизм» Хлебникова создавал новый угол зрения, то новое отношение к вещам, которое смущало своей наивностью и неожиданностью и вместе с тем противостояло упадочному мистицизму символистов. Этот «инфантилизм» мировосприятия и поэтического образа у Хлебникова подчеркивает в своей статье о нем Ю. Н. Тынянов: «Детская призма, инфантилизм поэтического слова сказывались в его поэзии не «психологией», — это было в самых элементах, в самых небольших фразовых и словесных отрезках. Ребенок и дикарь были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твердые «нормы» метра и слова». За этим поэтическим «дикарством», и «инфантилизмом» Хлебникова стояло наивно-утопическое представление об утраченной в капиталистическом строе патриархальной гармонии, о том «естественном» бытии, в глазах мелкого буржуа являвшемся своего рода предустановленной гармонией Лейбница, которую мелкобуржуазные утописты часто искали в докапиталистических формациях.
Антикапиталистические настроения Хлебникова, в особенности отрицание городской культуры, составляют основной мотив целого ряда его ранних произведений. «Поверите, но среди людей я чувствую себя как живой ивовый прут среди прутьев, пошедших на корзину. Потому что живой души у городских людей нет, а есть только корзина. Я живо представляю себе жреца Дианы, с его веселыми блестящими глазами и чувственным красным ртом. Он бы, конечно, сказал, старый товарищ и пьяница, что между ним и горожанином та разница, которая существует между живым оленем и черепом с рогами. Есть некий лакомка и толстяк, который любит протыкать вертелом именно человеческие души, слегка наслаждается шипением и треском, видя блестящие капли, падающие в огонь, стекающие вниз. И этот толстяк — город». Отрицание капиталистической цивилизации в более обобщенной форме дано Хлебниковым в его поэме «Журавль», помещенной в первом «Садке судей» (1910). «Журавль» — это миф о современной культуре, о «восстании вещей» против человека. «Механическая культура» капиталистической цивилизации угрожает, по мнению Хлебникова, властью вещей над человеком:
Человек стал беззащитен от механической культуры, которую он сам создал, стал «пленником вещей»:
Протест против «цивилизации», страх перед темпами развития капитализма, перед «машинизацией» культуры нашли самое широкое выражение в творчестве многих мелкобуржуазных писателей начала XX века. Антикапиталистический пафос свойственен и остальным футуристам, в том числе и раннему Маяковскому. Но у Маяковского нет противопоставления «адищу города» — пантеистической идиллии и патриархальной гармонии, которое есть у Хлебникова и Василия Каменского, так как Маяковский смотрит вперед, обращаясь к революции, а не назад в прошлое.
У Хлебникова же из его страха перед капиталистической культурой, из ее отрицания вырастает идиллия, стремление к реставрации утерянной патриархальной гармонии. Говоря о городе, Хлебников сожалеет о том, что:
Из этого противопоставления патриархальной гармонии капитализму с его «механической культурой» рождается тот радостный пантеизм, который наполняет широким дыханием эпические произведения Хлебникова. Пантеистическая идиллия дана Хлебниковым в первую очередь в таких поэмах, как «Лесная дева», «Шаман и Венера» и, в особенности, «Вила и леший». Мир природы для Хлебникова — мир, полный первобытной простоты:
Хлебникова. Точно так же они далеки и от условно-мистической символики романтизма по своему «языческому», стихийно-физиологическому восприятию природы, которое противопоставлено мистической философии символистов. Уже самая ироничность, «бурлескность» ранних поэм Хлебникова свидетельствует об этом.
Идеализация патриархальных докапиталистических отношений и противопоставление их городской, капиталистической культуре, тема отрыва человека от природы, пантеистическое утверждение мира — вот лейтмотив большинства произведений Хлебникова этого периода. Такова, например, «Повесть каменного века» — «И и Э» с ее наивно-сентиментяльной моралью о любящих сердцах:
этот поэтический инфантилизм являлся результатом социальной беспомощности, выпадения Хлебникова из современности.
Своим «приятием» и утверждением мира, своим пантеизмом Хлебников разрывал замкнутый круг субъективно-мистической лирики символистов, обращаясь непосредственно к народному эпосу и фольклору. Народные песни, «Гайавата», «Калевала», эпос Востока, «Руслан и Людмила» — вот истоки и литературные традиции для основного русла поэзии Хлебникова в первый период его творчества. Выход в эпос, обращение к принципам народной эпической поэзии и фольклору сказались и в том «мифотворчество», в том воскрешении мифологических образов и сюжетов, которые характеризуют творчество Хлебникова. При приходе к современным темам Хлебников также пользуется этим «мифотворчеством». «Внучка Малуши». «Журавль», «Чортик», «Маркиза Дезес» основаны на перенесении принципов фольклора и мифотворчества на современную тематику.
Отсюда «превращения», сказочная немотивированность сюжетных ситуаций в поэмах и пьесах Хлебникова («Чортик», «Маркиза Дезес», «Шаман и Венера»), отсюда и принцип построения самого образа. Образы Хлебникова «мифологичны». Хотя они далеки от реалистического осознания и изображения действительности, но в то же время они чужды и многозначности и импрессионистической «зыбкости» обращения со словом у символистов и наделены той предметностью, которая заставляет вспоминать о конкретности классического стиха.
Далеко но случайно, что уже в то время особенно высоко ценил Хлебников великого поэта американской демократии Уота Уитмана, с которым был знаком как по переводам, так и в оригинале. Уот Уитман, которого он называл «космическим психоприёмником», близок был Хлебникову своим пантеистическим слиянием с природой, своим бунтарским утопизмом.
Помимо Уитмана следует назвать Пушкина, оказавшего на Хлебникова особенно большое влияние. В ранний период Хлебников любил читать Алексея Толстого, а из символистов Блока и Белого.
в 1908 г.) и ряд мелких стихотворений вроде «Любавица» или «Нега-ноголь» (1907 г.), где древнерусское «корнесловие» еще сочетается с бальмонтовской мелодичностью стиха:
К 1906 тоду относится пьеса «Снезини» — рождественская сказка, представляющая, по-видимому, одно из наиболее ранних произведений Хлебникова. Эта сказочная идиллия, напоминающая «Снегурочку» Островского, предваряет такие вещи Хлебникова, как «Девий баг», «Училица», «Вила и леший».
Ранние стиховые опыты Хлебникова кажутся то языческими заклинаниями, то как бы записью впечатлений от природы в «первобытном», нерасчлененном, полумагическом сознании:
Архаизм стиля Хлебникова первого периода творчества вытекавший из его «славянских» воззрений, оказался как в его языковых теориях, так и в его поэтической практике. В черновом наброске манифеста в 1914 году Хлебников писал: «3) Мы требуем раскрыть пушкинские плотины и сваи Толстого для водопадов и потоков черногорских сторон надменного русского языка... 5) Мы оскорблены искажением русских глаголов переводными значениями. Мы негодуем и вопием — это застенок. 6) Мы учим: слово управляет мозгом, мозг — руками, руки — царствами. Мост самовитому царству — самовитая речь... В первой согласной мы видим носителя судьбы и путь для воли, придавая ей роковой смысл».
Из таких архаистических новообразований состояли многие вещи Хлебникова, в частности его поэма «Войне — смерть»:
Этот «архаизм» языковых теорий Хлебникова, его отказ от языковой культуры XIX века, стремление вскрыть «разум» древнего языка — перекликаются с теми фантастическими попытками построения единого языка посредством возведения всех языков к древнеславянскому, которые связаны были с националистическим псевдонаучным языковедением. В первую очередь здесь следует указать книги П. Лукашевича («Чаромутие», 1846), Мартынова, М. Красуского («Древность малороссийского языка», Одесса, 1880) и др.
Но несмотря на многочисленные чисто языковые эксперименты, «перевертни» и «заумь», Хлебников в своих больших вещах этого периода, и своих поэмах и пантеистических идиллиях, не только не разрывает с классическим стихом, но весьма охотно и часто им пользуется. В таких произведениях, как «Вила и леший» или «Хаджи-Тархан», Хлебников достигает большой простоты и точности слова. Эта «пушкинская» ясность и легкость стиха, предметность слова идет даже в разрез с теоретическими установками Хлебникова и его экспериментальными вещами. Мы можем довольно часто встретить у него реминисценции классического «пушкинского» стиха:
Хлебников воскрешает бурлескную описательную поэму конца XVIII и начала XIX века. Такие поэмы Хлебникова, как «Шаман и Венера», «Вила и леший», «Игра в аду», перекликаются с «Елисеем» Василия Майкова и «Русланом и Людмилою» своей «бурлескностью», почти пародийной иронической архаичностью. Отсюда и эти умышленно иронические «разговорные» сдвиги архаически-традиционной лексики и интонации, взрывающие литературность и «высокость» стиля:
Субъективно-идеалистическая основа мировоззрения символистов, основанная на противопоставлении «я» и «не-я», тот пессимистический солипсизм, который отчетливее всего выразился в творчестве Сологуба и П. Гиппиус, ограничили символизм пределами лирики. Обращение Хлебникова к поэме, стиховой драме, слом «интимной» лирики свидетельствовали о преодолении субъективизма лирики символистов.
В своем восприятии природы Хлебников не противопоставляет природе лирического субъекта свое «поэтическое я», не проецирует на природу своих переживаний и ощущений, чем характеризуется восприятие природы у символистов и вообще поэтов XIX века. Мир природы показывается Хлебниковым похожим на тот, который дается в народной поэзии, в мифах и сказках. Но при всей идеалистичности мифологизма Хлебникова его наивно-«антропоморфическое» восприятие природы, его «язычество» имеют в своей основе не мистическую натурфилософию символистов, а элементы стихийного пантеизма, здорового оптимистического утверждения жизни, объясняющие известную «реалистичность» его стихов и поэм о природе.