• Приглашаем посетить наш сайт
    Ларри (larri.lit-info.ru)
  • Степанов Н.Л.: Велимир Хлебников. Глава 4.

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7

    IV. ТВОРЧЕСТВО (1910 — 1914 гг.)


    Реакция, наступившая после разгрома революции 1905 года, вызвала отлив революционных настроений среди интеллигенции, надолго оттолкнула ее вправо. Эта атмосфера реакции определила и сдвиг Хлебникова вправо, его кратковременное увлечение панславизмом и обращение к идеалистическим изысканиям «законов времени», которые должны были, по его мнению, мирным путем установить «мировую гармонию».

    При всем значении для Хлебникова лозунгов и принципов футуризма следует остановиться и на отличительных моментах, характеризовавших его взгляды и творчество в это время.

    Хлебников приходит к футуризму, увлеченный идеями «славянского возрождения» и создания единого «пласта азийской культуры», идеями, воскрешавшими давно сданное в архив реакционное славянофильство. Однако в эпоху империализма воскрешение лозунгов славянофильства, в целях подогревания казенного патриотизма, совершалось усиленными темпами, и наивно-романтическое «славянство» Хлебникова являлось одним из отголосков этого насаждения патриотической идеологии.

    Увлечение древней «Русью» и славянством относится еще ко времени пребывания Хлебникова в Казани, уже первые его произведения, в частности пьеса «Снезини» (написанная в 1906 — 7 гг.), связаны с идеализацией древней Руси. К 1908 году, ко времени переезда в Петербург, относится и то «воинственное воззвание к славянам», о котором Хлебников иронически упоминает в автобиографии 1914 года. В этом «воззвании» Хлебников в шовинистических тонах писал: «Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя! Гряди! Гряди, дивный хоровод с девой Словией, как предводительницей горы!» Это раннее «славянофильство» подтверждается и упоминанием самого Хлебникова в письме к матери от 28 ноября 1908 года о том, что «Петербург действует, как добрый сквозняк, и все выстуживает. Заморожены и мои славянские чувства». Однако, несмотря на это признание, «славянские чувства» очень скоро вновь занимают значительное место в произведениях Хлебникова 1909 — 1913 годов («Училица», «Девий бог», «Внучка Малуши», «Дети выдры» и целый ряд стихотворений). К 1913 году относится и кратковременное сотрудничество Хлебникова в газете «Славянин», где им помещено было несколько лингвистических и критических статей.

    Увлечение «славянскими чувствами» и патриотические настроения Хлебникова тех лет не являлись сколько-нибудь определенной и осознанной политической и идеологической системой. «Славянофильство» Хлебникова являлось прежде всего выражением его антикапиталистической настроенности, реакционной идеализацией «патриархальности», противопоставленной буржуазно-капиталистическому строю. Будучи по существу выражением тех реакционно-упадочных настроений, которые охватили значительные слои мелкобуржуазной интеллигенции после поражения буржуазной революции 1905 года, «славянофильство» Хлебникова легко смыкалось с официально патриотическим «панславизмом». Непонимание классовой борьбы и отрицательное отношение к капитализму приводило Хлебникова в эти предвоенные годы к поискам патриархальной идиллии, которую он и видел в своей фантастической языческой «Руси», в своей поэтической мифологии.

    Только «грубое» вмешательство действительности в этот фантастический мир Хлебникова — империалистической войны, уничтожившей патриотические иллюзии о «славянстве», спасло Хлебникова от шовинистического угара, от присоединения к охранительной реакционной идеологии.

    «Славянские» настроения Хлебникова, его увлечение «языческой Русью», — воскрешение славянской мифологии, обращение к заговорам и заклинаниям, архаические словообразования, — сближают ранние вещи Хлебникова с тем увлечением фольклором и древнерусской литературой, которые в эти годы пропагандировались символистами. Сказки и апокрифы А. Ремизова — «Лимонарь» (СПБ., 1908), «Жар-птица», «Зеленый вертоград» К. Бальмонта (СПБ., 1909), «Серебряный голубь» А. Белого («Весы», 1909) и, в особенности, «Ярь» (СПБ., 1907) С. Городецкого — вот та литературная обстановка, которая несомненно оказала влияние на фольклорно-архаические принципы первых вещей Хлебникова.

    Со «славянофильством» и отрицательным отношением Хлебникова к западноевропейской культуре и литературе связана и ориентация его на фольклор, песню, сказку и древнерусскую письменность. «Русский Баян», в первую очередь, «Слово о полку Игореве», которое неоднократно им поминается, и народная песня, высоко ценимая Хлебниковым, противопоставляются им современной литературе.

    Разрыв с «Академией стиха» и «башней» Вяч. Иванова, разрыв с символистами и акмеистами определялся, конечно, не только тем, что Хлебников не был в достаточной степени ими оценен и принят в их круг. Причины этого разрыва были гораздо сложнее и коренились в различии мировоззрения, в том бунтарском духе, который нес с собой Хлебников, враждебном, всей эстетизованно-мистической атмосфере символизма.

    Для Хлебникова, в свою очередь, были неприемлемы как мистицизм символистов, так и их обращение к европейской, в первую очередь французской литературе. Недаром в своем памфлете — «Петербургский Аполлон» (относящемся к журналу «Аполлон») Хлебников писал о символистах, как о «Зевесах», «изваянных из помещичьего теста», и протестовал против «Верлэна», поданного «вместо русского Баяна».

    Обращение к языческой Руси («Внучка Малуши», «Девий бог» и др.) являлось у Хлебникова результатом протеста против капиталистической культуры. Поэтому-то даже при изображении сельской природы («В лесу») в его воображении возникают:

    Под именем новым — Олеги,
    Вышаты, Добрыни и Глебы.

    «Славянофильские» увлечения Хлебникова однако не были тождественны ни со старым дворянским славянофильством 50 — 60-х годов, ни с панславистской империалистической пропагандой правительственного лагеря. Те полуфантастические, полупоэтические «теории», которые высказывались Хлебниковым, больше всего напоминают будущее «скифство» и «евразийство», позднее, уже в годы революции, столь близкое, например, А. Блоку или А. Белому. Хлебников мечтает о новой «культуре азиатского материка», 8 письме 1911 — 1912 года к Вяч. Иванову говоря о грядущем «азийском» «пласте культуры»: «Человек материка» выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидятся пласт — азийский, слабо намечаемый и сейчас. Было бы желательно, чтобы часть ударов молота в этой кузне Нового Века принадлежала русским». Эта ориентация на «Азию», на Восток, противопоставление славянства и Востока европейской культуре как культуре капиталистической в то же время приводили к реставрации давно отживших и реакционных теорий.

    В период раннего футуризма Хлебников не был одинок в своих призывах к национальной славяно-азийской культуре. Даже ориентировавшийся на практике в значительной мере на современную западную живопись Д. Бурлюк, в своей декларативной брошюре «Галдящие «бенуа» и новое русское национальное искусство» (СПБ., 1913), писал, что одним из главных «факторов» «нового искусства» является «наше национальное искусство (вывеска, лубок, икона)», что «надо верить и в своё искусство и в искусство своей родины», что «Россия не есть художественная провинция Франции», что «пришла пора провозгласить художественную национальную независимость!» — тут же приводя стихи Хлебникова:

    Будет вам кланяться
    Роже басурманов!

    русский народ» к разиновщине, был написан в условном «русском стиле».

    Эта «разиновщина», в которой сочетались призыв к крестьянскому восстанию с любованием «русской самобытностью», наиболее отчетливо проявилась в творчестве В. Каменского, но имеет большое значение и для понимания позиции Хлебникова. Не говоря уже о взглядах и настроениях Хлебникова после революции, когда Разин становится для него символом понимания революции, элементы этой «разиновщины» были уже и у дореволюционного Хлебникова. Только учитывая их, можно понять тот перелом, который наступает в Хлебникове во время войны и революции.

    Элементы «разиновщины» и индивидуалистического бунтарства сближали Хлебникова с остальными футуристами и высказывались им еще в то время, когда он был увлечен «славянскими» идеями. Пытаясь вырваться за пределы ненавистного ему буржуазного мира, Хлебников приходил к утопическому мелкобуржуазному бунтарству. В письме к В. Каменскому (относящемся, вероятнее всего, к весне 1914 года) Хлебников спрашивает: «Вообще не пора ли броситься на уструги Разина? Все готово. Мы образуем Правительство Председателей Земного Шара». Здесь следует вспомнить, что в условиях царизма самая идея «правительства председателей земного шара», при всей своей наивной безобидности и фантастичности, была своеобразным протестом против господствующего строя.

    Эти бунтарские настроения полнее всего отразились в футуристических «манифестах» — «Пощечине», «Садке судей», «Рыкающем Парнасе», составлявшихся при ближайшем участии Хлебникова. Но в то же время те декларации и статьи, которые были написаны самим Хлебниковым в период становления футуризма, значительно отличаются от общефутуристических деклараций.

    Темы разиновщины и пугачевщины мелькают уже и в дереволюциоином творчестве Хлебникова. Еще в 1913 году в «Хаджи-Тархане» он писал:

    Мила, мила нам пугачевщина,
    Казак с серьгой и темным ухом.

    Однако в то же время Хлебников под впечатлением разгрома революции 1905 года разделяет упадочные настроения эпохи реакции:

    К свободе сладостной зовёл,
    Куда народы ты завел?
    Туда дороги больше нет!
    Так бездны взор сквозит сквозь лик тенет!

    («Война-смерть»).

    «Бездны взор» и «лик тенет» самодержавия казались Хлебникову в предвоенные годы несокрушимым препятствием для революции; самая же революция, — «к свободе сладостной зовёл», — представлялась ему как народное восстание.

    В условиях наступившей после революции 1905 года реакции и разочарования значительных слоев мелкобуржуазной интеллигенции в революционном движении вырастали утопические планы и проекты Хлебникова. В своем протесте против окружающей его действительности, против ненавистного ему буржуазного быта Хлебников становится на путь прожектерства, предлагая фантастические реформы вроде следующих: «Совершать обмен видами труда посредством обмена ударов сердца» пли «строить дома в виде железных решеток, куда бы могли вставляться подвижные стеклянные домики», — в которых с особенной наглядностью раскрывается мелкобуржуазное бунтарство Хлебникова, его судорожные попытки найти выход из плена буржуазного общества.

    Для бунтарских настроений Хлебникова, для понимания его мировоззрения особенно интересна самохарактеристика, которую дает Хлебников в письме к В. Каменскому в 1913 — 1914 году: «А вообще — мы — ребята добродушные: вероисповеданье для нас не больше чем воротнички (отложные, прямые, остро загнутые, косые). Или с рогами или без рог родился звереныш: с рогами козленок, без рог теленок, а все годится — пущай себе живет (не замай). Сословия мы признаем только два — сословие «мы» и наши проклятые враги... Мы — новый род люд-лучей. Пришли озарить вселенную. Мы непобедимы». Здесь нет сколько-нибудь осознанной политической программы сколько-нибудь отчетливой оппозиции существующему строю. Весьма умеренное мелкобуржуазное бунтарство Хлебникова легко сочеталось поэтому с реакционно-шовинистическими настроениями. Протестуя против ущемленности и неполноценности личности в капиталистическом обществе, Хлебников видит выход в возвращении к природе, к патриархальному примитивизму, избавляющему, по его мнению, от противоречий и «бездушной» механизации капиталистической культуры.

    Хлебников противопоставляет сложности современной культуры примитивизм первобытного мышления, антропоморфизм, наивную свежесть мировосприятия ребенка или дикаря.

    «Инфантилизм» Хлебникова создавал новый угол зрения, то новое отношение к вещам, которое смущало своей наивностью и неожиданностью и вместе с тем противостояло упадочному мистицизму символистов. Этот «инфантилизм» мировосприятия и поэтического образа у Хлебникова подчеркивает в своей статье о нем Ю. Н. Тынянов: «Детская призма, инфантилизм поэтического слова сказывались в его поэзии не «психологией», — это было в самых элементах, в самых небольших фразовых и словесных отрезках. Ребенок и дикарь были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твердые «нормы» метра и слова». За этим поэтическим «дикарством», и «инфантилизмом» Хлебникова стояло наивно-утопическое представление об утраченной в капиталистическом строе патриархальной гармонии, о том «естественном» бытии, в глазах мелкого буржуа являвшемся своего рода предустановленной гармонией Лейбница, которую мелкобуржуазные утописты часто искали в докапиталистических формациях.

    Антикапиталистические настроения Хлебникова, в особенности отрицание городской культуры, составляют основной мотив целого ряда его ранних произведений. «Поверите, но среди людей я чувствую себя как живой ивовый прут среди прутьев, пошедших на корзину. Потому что живой души у городских людей нет, а есть только корзина. Я живо представляю себе жреца Дианы, с его веселыми блестящими глазами и чувственным красным ртом. Он бы, конечно, сказал, старый товарищ и пьяница, что между ним и горожанином та разница, которая существует между живым оленем и черепом с рогами. Есть некий лакомка и толстяк, который любит протыкать вертелом именно человеческие души, слегка наслаждается шипением и треском, видя блестящие капли, падающие в огонь, стекающие вниз. И этот толстяк — город». Отрицание капиталистической цивилизации в более обобщенной форме дано Хлебниковым в его поэме «Журавль», помещенной в первом «Садке судей» (1910). «Журавль» — это миф о современной культуре, о «восстании вещей» против человека. «Механическая культура» капиталистической цивилизации угрожает, по мнению Хлебникова, властью вещей над человеком:

    Свершился переворот. Жизнь уступила власть

    Человек стал беззащитен от механической культуры, которую он сам создал, стал «пленником вещей»:

    Плывут восстанием на тя иные племена!
    Из желез
    И меди над городом восстал, грозя, костяк,
    Перед которым человечество и все иное лишь пустяк...

    Протест против «цивилизации», страх перед темпами развития капитализма, перед «машинизацией» культуры нашли самое широкое выражение в творчестве многих мелкобуржуазных писателей начала XX века. Антикапиталистический пафос свойственен и остальным футуристам, в том числе и раннему Маяковскому. Но у Маяковского нет противопоставления «адищу города» — пантеистической идиллии и патриархальной гармонии, которое есть у Хлебникова и Василия Каменского, так как Маяковский смотрит вперед, обращаясь к революции, а не назад в прошлое.

    У Хлебникова же из его страха перед капиталистической культурой, из ее отрицания вырастает идиллия, стремление к реставрации утерянной патриархальной гармонии. Говоря о городе, Хлебников сожалеет о том, что:

    Пастух с свирелью из березовой коры
    Ныне замолк за грохотам иной поры.
    Где раньше возглас раздавался
    Мальчишески-прекрасных труб,
    Там ныне выси застит дыма смольный чуб.
    Где отражался в водах отсвет коровьих ног,
    Над рекой там переминут моста железный полувенок.

    Из этого противопоставления патриархальной гармонии капитализму с его «механической культурой» рождается тот радостный пантеизм, который наполняет широким дыханием эпические произведения Хлебникова. Пантеистическая идиллия дана Хлебниковым в первую очередь в таких поэмах, как «Лесная дева», «Шаман и Венера» и, в особенности, «Вила и леший». Мир природы для Хлебникова — мир, полный первобытной простоты:

    Горбатый леший и младая
    Сидят, о мелочах болтая.
    Она, дразня, пьет сок березы,
    А у овцы же блещут слезы.

    И в чашу голубь полетел.
    Здесь только стадо пронеслось
    Свистящих шумно диких уток,
    И ветвью рог качает лось,
    Печален, сумрачен и чуток.
    Исчез и труд, исчезло дело;
    Пчела рабочая гудела.
    И на земле и в вышине
    Творилась слава тишине.

    Хлебникова. Точно так же они далеки и от условно-мистической символики романтизма по своему «языческому», стихийно-физиологическому восприятию природы, которое противопоставлено мистической философии символистов. Уже самая ироничность, «бурлескность» ранних поэм Хлебникова свидетельствует об этом.

    Идеализация патриархальных докапиталистических отношений и противопоставление их городской, капиталистической культуре, тема отрыва человека от природы, пантеистическое утверждение мира — вот лейтмотив большинства произведений Хлебникова этого периода. Такова, например, «Повесть каменного века» — «И и Э» с ее наивно-сентиментяльной моралью о любящих сердцах:

    Чистых сердц святая нить
    Все вольна соединить,
    Жизни все противоречья...

    этот поэтический инфантилизм являлся результатом социальной беспомощности, выпадения Хлебникова из современности.

    Своим «приятием» и утверждением мира, своим пантеизмом Хлебников разрывал замкнутый круг субъективно-мистической лирики символистов, обращаясь непосредственно к народному эпосу и фольклору. Народные песни, «Гайавата», «Калевала», эпос Востока, «Руслан и Людмила» — вот истоки и литературные традиции для основного русла поэзии Хлебникова в первый период его творчества. Выход в эпос, обращение к принципам народной эпической поэзии и фольклору сказались и в том «мифотворчество», в том воскрешении мифологических образов и сюжетов, которые характеризуют творчество Хлебникова. При приходе к современным темам Хлебников также пользуется этим «мифотворчеством». «Внучка Малуши». «Журавль», «Чортик», «Маркиза Дезес» основаны на перенесении принципов фольклора и мифотворчества на современную тематику.

    Отсюда «превращения», сказочная немотивированность сюжетных ситуаций в поэмах и пьесах Хлебникова («Чортик», «Маркиза Дезес», «Шаман и Венера»), отсюда и принцип построения самого образа. Образы Хлебникова «мифологичны». Хотя они далеки от реалистического осознания и изображения действительности, но в то же время они чужды и многозначности и импрессионистической «зыбкости» обращения со словом у символистов и наделены той предметностью, которая заставляет вспоминать о конкретности классического стиха.

    Далеко но случайно, что уже в то время особенно высоко ценил Хлебников великого поэта американской демократии Уота Уитмана, с которым был знаком как по переводам, так и в оригинале. Уот Уитман, которого он называл «космическим психоприёмником», близок был Хлебникову своим пантеистическим слиянием с природой, своим бунтарским утопизмом.

    Помимо Уитмана следует назвать Пушкина, оказавшего на Хлебникова особенно большое влияние. В ранний период Хлебников любил читать Алексея Толстого, а из символистов Блока и Белого.

    в 1908 г.) и ряд мелких стихотворений вроде «Любавица» или «Нега-ноголь» (1907 г.), где древнерусское «корнесловие» еще сочетается с бальмонтовской мелодичностью стиха:

    Я звучу, я звучу...
    Сонно-мнимой грёзы неголь,
    Я — узывностень мечты.
    Льется, льется пленность брегов,

    К 1906 тоду относится пьеса «Снезини» — рождественская сказка, представляющая, по-видимому, одно из наиболее ранних произведений Хлебникова. Эта сказочная идиллия, напоминающая «Снегурочку» Островского, предваряет такие вещи Хлебникова, как «Девий баг», «Училица», «Вила и леший».

    Ранние стиховые опыты Хлебникова кажутся то языческими заклинаниями, то как бы записью впечатлений от природы в «первобытном», нерасчлененном, полумагическом сознании:

    Тебе поем родун!
    Тебе поем бывун!

    Тебе поем ведун!
    Тебе поем седун!
    Тебе поем владун!
    Тебе поем колдун!

    Архаизм стиля Хлебникова первого периода творчества вытекавший из его «славянских» воззрений, оказался как в его языковых теориях, так и в его поэтической практике. В черновом наброске манифеста в 1914 году Хлебников писал: «3) Мы требуем раскрыть пушкинские плотины и сваи Толстого для водопадов и потоков черногорских сторон надменного русского языка... 5) Мы оскорблены искажением русских глаголов переводными значениями. Мы негодуем и вопием — это застенок. 6) Мы учим: слово управляет мозгом, мозг — руками, руки — царствами. Мост самовитому царству — самовитая речь... В первой согласной мы видим носителя судьбы и путь для воли, придавая ей роковой смысл».

    Из таких архаистических новообразований состояли многие вещи Хлебникова, в частности его поэма «Войне — смерть»:

    Немотичей и немичей
    Зовет взыскующий сущел

    Ему ответит будущел.

    Этот «архаизм» языковых теорий Хлебникова, его отказ от языковой культуры XIX века, стремление вскрыть «разум» древнего языка — перекликаются с теми фантастическими попытками построения единого языка посредством возведения всех языков к древнеславянскому, которые связаны были с националистическим псевдонаучным языковедением. В первую очередь здесь следует указать книги П. Лукашевича («Чаромутие», 1846), Мартынова, М. Красуского («Древность малороссийского языка», Одесса, 1880) и др.

    Но несмотря на многочисленные чисто языковые эксперименты, «перевертни» и «заумь», Хлебников в своих больших вещах этого периода, и своих поэмах и пантеистических идиллиях, не только не разрывает с классическим стихом, но весьма охотно и часто им пользуется. В таких произведениях, как «Вила и леший» или «Хаджи-Тархан», Хлебников достигает большой простоты и точности слова. Эта «пушкинская» ясность и легкость стиха, предметность слова идет даже в разрез с теоретическими установками Хлебникова и его экспериментальными вещами. Мы можем довольно часто встретить у него реминисценции классического «пушкинского» стиха:

    Еще ужасней наводненье:

    Там волны с криками «ура»
    Ломают бедное селенье.

    («Дети выдры»)

    Хлебников воскрешает бурлескную описательную поэму конца XVIII и начала XIX века. Такие поэмы Хлебникова, как «Шаман и Венера», «Вила и леший», «Игра в аду», перекликаются с «Елисеем» Василия Майкова и «Русланом и Людмилою» своей «бурлескностью», почти пародийной иронической архаичностью. Отсюда и эти умышленно иронические «разговорные» сдвиги архаически-традиционной лексики и интонации, взрывающие литературность и «высокость» стиля:


    Младой зари подняв персты.
    Венера точно застыдилась
    Своей полночной наготы.
    И, добродетели стезей идя неопытной ногой,

    Явиться к незнакомому мужчине.

    («Шаман и Венера»)

    Субъективно-идеалистическая основа мировоззрения символистов, основанная на противопоставлении «я» и «не-я», тот пессимистический солипсизм, который отчетливее всего выразился в творчестве Сологуба и П. Гиппиус, ограничили символизм пределами лирики. Обращение Хлебникова к поэме, стиховой драме, слом «интимной» лирики свидетельствовали о преодолении субъективизма лирики символистов.

    В своем восприятии природы Хлебников не противопоставляет природе лирического субъекта свое «поэтическое я», не проецирует на природу своих переживаний и ощущений, чем характеризуется восприятие природы у символистов и вообще поэтов XIX века. Мир природы показывается Хлебниковым похожим на тот, который дается в народной поэзии, в мифах и сказках. Но при всей идеалистичности мифологизма Хлебникова его наивно-«антропоморфическое» восприятие природы, его «язычество» имеют в своей основе не мистическую натурфилософию символистов, а элементы стихийного пантеизма, здорового оптимистического утверждения жизни, объясняющие известную «реалистичность» его стихов и поэм о природе.


    Глава: 1 2 3 4 5 6 7
    Раздел сайта: